Пианисты
Шрифт:
Я спускаюсь по склону к Эльвефарет. Дома выглядят пустыми, люди их покинули. Жизнь есть только во мне. Мне трудно удержаться и не пуститься бегом. Но я не хочу предстать перед Аней запыхавшимся. Первая половина дня в Рёа. Одинокий прохожий с собакой. Старая дама с сумкой на колесиках. Обычная жизнь. Будни, которые до тошноты похожи друг на друга. Это все не по мне. Аня вносит таинственность в мою жизнь, мысль о ней поддерживает меня, я тороплюсь к ней. Наконец-то она впустит меня в свой мир. Но радует ли это ее? Или она просто считает, что должна? Перед калиткой я медлю. Дом за высокими деревьями выглядит темным и мрачным. Наверное, они не любят света, думаю я. Солнце никогда не проникает сюда. Но мне это даже нравится. Мне нравится все, что имеет отношение к миру Ани.
Со
Проходит несколько секунд. Потом я слышу ее шаги. Аня открывает мне дверь. Я почти не смею глядеть на нее. Может, она меня обнимет? Нет. Она широко распахивает дверь и говорит:
— Входи!
Мне никогда не привыкнуть к ее теплому низкому голосу. Наконец наши глаза встречаются. Я забыл, что у нее зеленые глаза, что она блондинка. На ней сиреневый джемпер, черные брюки, войлочные тапочки. Похоже, она только что вымыла волосы. Никакой краски. Все, что Аня делает, правильно. Она закатывает глаза по своей милой странной привычке и приглашает меня пройти в гостиную. Я думаю о том, что мог бы сделать, если бы мы оказались лежащими в кровати. Но не смею к ней даже прикоснуться. Она идет впереди. В гостиной на стенах висят большие картины. Абстракция. Я узнаю Йенса Юханнесена и Гюннара С. Гюндерсена. С двух сторон от большого окна, выходящего на долину и на реку, стоят динамики AR, похожие на два храма. Эксклюзивные усилители Mackintosh и большой плоский музыкальный центр Garrard занимают почти весь подоконник. На точно рассчитанном расстоянии стоят два кресла «Барселона». Группа из двух двуместных диванчиков Ле Корбюзье и двух кресел «Вассили», объясняет мне Аня. Все обито черной кожей. Стеклянный журнальный столик выглядит очень дорогим. У противоположной стены — рояль с поднятой крышкой, «Стейнвей», модель А. Аня внимательно за мной наблюдает, словно отвечает за каждый предмет. Она ждет, что я что-нибудь скажу.
— Я как будто попал в журнал интерьеров, — восхищенно говорю я.
— Гостиная — это папина гордость. Этот стол, например, от Эво Сарринен.
— Спаси и помилуй! — говорю я.
Я смотрю на стеклянный шкаф с пластинками. На большое окно и деревья в саду.
— В этом есть что-то вечное. Теперь я понимаю, почему ты равнодушна к «Солнцу» Мунка.
Она кивает.
— Это мой мир.
Она ставит на стол фрукты и спрашивает, не хочу ли я есть. Но я не голоден.
— Нет, спасибо, — отвечаю я.
Она смотрит на часы. Потом идет к шкафу с пластинками.
— Хорошо, что ты пришел именно сегодня. Сегодня подходящая погода для Жаклин Дюпре. И для Элгара.
— Что ты имеешь в виду?
Она смеется.
— Низкие, тяжелые от дождя облака. Сильный ветер.
— Ты тоже любишь такую погоду?
Она кивает.
— Я не могу жить без нее. Если солнечные дни длятся долго, я не нахожу себе места.
Она не знает, что я уже слушал эту музыку; я побывал в музыкальном магазине у Кьелля Хилльвега и купил все пластинки Жаклин Дюпре, какие там были, уже на другой день после нашего похода на Брюнколлен. Гайдн. Элгар. Камерная музыка с Баренбоймом и Цукерманом. Я ежедневно проигрывал эти пластинки и слышал в этой музыке Аню. Горячее дыхание Дюпре и спокойное дыхание Ани. Мощные звуки виолончели были Аниной страстью. Я привык видеть ее, слушая эту музыку, мечтать о ней, и воображаемые картины того, что мы с нею делали, становились все смелее, но никогда не достигали горячего толкования Дюпре. Потому что была еще и другая Аня, и эту Аню я мог вызвать, только когда долгими вечерами при погашенном свете играл в Студии 18 Шуберта — прозрачные побочные темы, горизонтальные проведения в трех последних сонатах. Как странно, что Ребекка играет одну из них. Они мои. И когда я их исполняю, Аня всегда рядом со мной.
— Кажется, ты замечтался?
Я с отсутствующим видом стою в гостиной семьи Скууг.
— Прости, пожалуйста…
— О чем ты сейчас думал? — с любопытством спрашивает она.
Я хотел
— Думал о том, какие мы счастливые, потому что у нас есть музыка, — говорю я.
— Это верно. — Она ставит пластинку.
Мы садимся рядом в кресла «Барселона». Совсем как на концерте. До звуков виолончели, до оркестра, до тяжелой темы слышится знакомое шуршание. Мы слышим дыхание Жаклин Дюпре, ощущаем пугающую страстность ее игры. За окном сильный ветер. Он качает высокие ели, спускающиеся к реке. Я думаю о маме, которая там погибла. Интересно, понравилась бы ей девушка, которая сидит сейчас рядом со мной, сдвинув колени и благоухающая ноготками? Эта Аня Скууг, околдовавшая и Катрине, и меня. Мне страшно. Мои чувства слишком сильны. Это ненормально. И хотя Аня сидит рядом и сама пригласила меня к себе, она по-прежнему недостижима. Было бы безумием даже прикоснуться к ее руке. Мысленно она сейчас витает где-то далеко отсюда. Она ничего не знает о таких вещах, какими занимались мы с Маргрете Ирене и какими будем заниматься и впредь, всякий раз, как я не сдержусь. Аня целиком поглощена музыкой. Она слушает богатую, живописную музыку Элгара, слышит плеск морских волн и видит раскачивающиеся за окном ели. Я не смею повернуться к ней, но знаю, что она сейчас плачет, что она необыкновенно остро чувствует музыку, хотя у нее не скатилось ни одной слезы. Музыка звучит громко, усилитель поставлен на полную мощность. Кажется, будто Жаклин Дюпре сидит перед нами, между динамиками AR, как будто весь оркестр находится в этой комнате, хотя это физически невозможно. Мы приближаемся к апогею первой части. Аня начинает покачиваться, она живет в этой музыке, почти стонет и тяжело дышит, совсем как Жаклин Дюпре. Неожиданно откуда-то веет холодом. Где-то открылась дверь. Я чувствую сквозняк. В комнате кто-то есть. Я чувствую чье-то неожиданное, зловещее присутствие и оборачиваюсь, Аня в то же мгновение вскакивает с кресла.
Человек с карманным фонариком!
Нейрохирург Бруг Скууг застыл в дверях и смотрит на нас.
Какую-то секунду Аня стоит как вкопанная. Потом подбегает к музыкальному центру и поднимает адаптер. Но у нее трясется рука. Слышится царапающий звук. По лицу хирурга пробегает боль. Он слабо улыбается.
— Зачем ты остановила пластинку? — дружески спрашивает он.
— Так надо. Ведь ты, наверное, будешь дома работать?
Он кивает:
— Да. Мне надо написать отчет. Это срочно. В больнице у меня нет ни минуты покоя.
— Мы не будем тебе мешать.
Брур Скууг смотрит на меня.
— Как неудачно, — говорит он. — Но, может, вы послушаете Элгара в другой раз?
Однако я больше не должен сюда приходить. Я это вижу по нему и по Ане. Мне здесь не место. Они хотят, чтобы я ушел, но никто из них не решается прямо мне это сказать.
— Я уже ухожу, — говорю я. — Заглянул на минутку.
Человек с карманным фонариком улыбается, но глаза у него мертвые. Аня неестественно бледна. Кажется, она хочет что-то сказать, но не может произнести ни слова.
— А как дела с карьерой? — спрашивает у меня Человек с карманным фонариком.
— Так себе, — уклончиво отвечаю я.
— Что играют на Мелумвейен?
— На Мелумвейен играют Брамса и Бетховена.
Я пытаюсь встретиться с Аней глазами, но она не смеет смотреть в мою сторону.
— Спасибо, — говорю я ей.
Она что-то бормочет.
— Ты, конечно, придешь в январе на выступление Ани с Филармоническим оркестром?
— Конечно, — отвечаю я. — Жду с нетерпением. Но до этого будет еще дебют Ребекки.
Человек с карманным фонариком удивлен. Аня тоже.
— Ребекка Фрост? Она собирается дебютировать?
— Да. Одиннадцатого ноября. Она тебя приглашает, — говорю я Ане.
— Как странно. — Аня растерянно смотрит на отца. — Сельма мне ничего об этом не говорила.
— Я ей позвоню, — мрачно бросает Брур Скууг.
Я ничего не понимаю. Неожиданно мне становится трудно дышать. В голове у меня пожар. Я открываю входную дверь. И тут же чувствую тошноту.