Пианисты
Шрифт:
Ребекка Фрост стоит на сцене и пытается смотреть нам всем в глаза. Кашляет. Не помню, чтобы в Ауле когда-нибудь было так тихо. Я кошусь на Аню. Она держит за руку мою сестру.
— Я этого боялась, — громко говорит Ребекка высоким и чистым голосом. — Одна пианистка тоже пережила нечто подобное. Тридцать лет назад. На нее это так подействовало, что она не смогла выступить на своем дебюте. Извините мне эту случайность, которая всех вас отвлекла. Я не знала, что пол был недавно натерт.
Публика с облегчением вздыхает. Смех. Бурные
Ребекка садится за рояль.
— Я не думала, что у нее хватит сил на такое, — шепчет Маргрете Ирене.
Но Ребекка уже играет, она погружается в Равеля. Ошибка следует за ошибкой. Конечно, она еще не сосредоточилась, думаю я. Не так легко быстро прийти в себя после падения на сцене. Но после катастрофического начала дело идет лучше. Токката звучит вполне сносно. И все-таки это не похоже на вчерашнее выступление. Ребекка играет хуже. Мне ее жалко. До того, как она упала, в воздухе витала какая-то магия. Этот концерт мог бы стать ее триумфом. Но я слышу, что она дрожит, что шок после падения еще не прошел. Однако у нее нет выбора. Она должна была либо отменить концерт, либо играть. Она предпочла играть.
После Равеля раздаются сердечные, но сдержанные аплодисменты. Перед Бетховеном она не выходит из зала. Наверное, боится нового падения.
Критики записывают свои замечания. Настроение в зале вялое. Слишком сильно нервное напряжение.
Бетховен.
Она играет, думаю я. Но и только. Многие могли бы сыграть не хуже, чем она. Спина у нее больше не прямая. Движения слишком размашистые. В конце каждой фразы она высоко поднимает руки. Кажется, именно это называют «игрой на публику»? Но она хорошо владеет собой.
Аня по-прежнему держит Катрине за руку.
Мое восхищение Ребеккой растет. То, что она сейчас делает, под силу не каждому. Я вспоминаю несчастного музыканта из Трондхейма, который дебютировал до нее. Еще весной. Он не решился играть наизусть, хотя и знал, что таков обязательный негласный закон. Суд газет был безжалостен: «Дебютанту переворачивали ноты, этим все сказано. Это только усилило впечатление дилетантства».
Ребекка же борется. Она борется не на жизнь, а на смерть. И когда она подходит к этим почти безнадежным трелям в конце бетховенской сонаты, я понимаю, что она много занималась. Долгие скучные будни за роялем помогли ей. Она играет по-настоящему! Она не сдается. Делает как раз то, что нужно, чтобы поднять настроение зала, и этого достаточно, чтобы публика могла уйти на антракт, не чувствуя себя обманутой.
Мне хочется пить или разбить бокал. Аня продолжает держать Катрине за руку. Они стоят в углу и тихо о чем-то беседуют. Маргрете Ирене видит, что я это вижу. Она касается губами моего уха:
— Не обращай на них внимания.
— Я люблю тебя, — говорю я, благодарный за то, что небезразличен ей, за ее великодушие.
У нее в глазах стоят слезы.
— Мы
— Просто невероятно, что она вообще смогла играть после этого, — пищит чей-то голос. Я не знаю, кто это, но по выговору догадываюсь, что это кто-нибудь из богатых соседей Ребекки по Бюгдёю.
Я злюсь, сам не понимая, почему. Надо пойти за сцену и поговорить с ней, думаю я. Она никогда меня не бросала, всегда поддерживала. Почему бы и мне не поддержать ее сейчас, когда она по-настоящему в этом нуждается?
— Извини, я на минутку отойду, — говорю я Маргрете Ирене.
Она меня не останавливает. Она понимает, куда я иду. Я возвращаюсь в зал, бегу налево вдоль «Истории». Если бы я был так рассудителен и мудр, как тот мудрый человек на картине!
Меня никто не останавливает. Я открываю дверь и бегу вниз по лестнице. В фойе для артистов между В. Гуде и Сельмой Люнге сидит Ребекка. Наконец-то я могу посмотреть в глаза этой легендарной фру Люнге. Она смело встречает мой взгляд. У нее черные властные глаза. Она в бешенстве.
— Что тебе здесь надо? — шипит она.
Но Ребекка успокаивает ее. Она счастлива, что я пришел.
— Аксель! — восклицает она и обнимает меня обеими руками. Я чувствую запах пота и нервного напряжения.
— Ты играла великолепно! — говорю я и чуть не начинаю плакать, потому что во мне вспыхивает любовь к ней. Она всегда была моей опорой. Я хочу отплатить ей за это.
— Я бы не хотела снова пережить эти сорок пять минут, — говорит она, а Сельма Люнге гладит ее по голове, как ребенка. Она по-прежнему строго поглядывает на меня. В. Гуде отходит к стене. В этой драме ему едва ли отведена какая-то роль.
Но Ребекка видит только меня. Сельма Люнге замечает это и выходит в коридор. В. Гуде понимает ее знак и идет следом за нею. Неожиданно мы с Ребеккой остаемся одни в этом маленьком артистическом фойе с красными стенами. Далекое прошлое, какое-то русское настроение, вдруг думаю я. Место для страсти, революции и откровенных разговоров.
— Я серьезно, — говорит она. — Больше никогда. Это того не стоит. Но сейчас я доиграю. Обещаю тебе. — Она прижимается ко мне. — И пока что только мы с тобой знаем, что этот дебют — мой прощальный концерт.
— Это несерьезно!
— Тс-с-с! — ее губы щекочут мне ухо.
— Через сорок пять минут все будет кончено, — шепотом говорит она. — Больше никогда. Я доиграю этот концерт, чтобы не испортить праздник после него, чтобы порадовать родителей. Жизнь коротка, Аксель. Когда я лежала там, на сцене, я была счастлива, как ребенок. — Она поглядывает в сторону коридора, где стоят люди. Они нас не слышат, она говорит слишком тихо. — Я делаю это ради фру Люнге, ради В. Гуде, ради папы и мамы. Но после этого — все. Я с радостью жду праздника. Я с радостью жду начала новой жизни. Вспомни Рубинштейна!