Пифагор
Шрифт:
— Верно! — воскликнул Виндафарна. — А объявить, что Бардия — не Бардия, лучше всего тебе, Отана: ведь жена Бардии Федима — не моя, а твоя дочь и именно от неё ты мог узнать, что царь без ушей.
— А палача возьму на себя я, — сказал Дарайавуш.
— И ещё, — вставил молчавший до того Гаубурава, — надо не забыть отрубить у мертвеца уши.
Мёртвое тело
Лучи Эос пробились сквозь щели каюты, и Пифагор задул светильник. Всю эту ночь, не смыкая глаз, он размышлял над найденным в заброшенной мельнице свитком. Он никогда не
Часть свитка от сырости невозможно было прочесть, и изложение космогонии обрывалось.
«К чему может относиться странное выражение «крылатый дуб»? — рассуждал Пифагор. — Не тот ли же это Зевс? Ведь пеласги считали дуб деревом Тина, бога дня и всякого сияния. Отсюда угодные Зевсу дубовые венки у эллинов. Или это из какого-то мифа, какими любил оживлять свои рассказы учитель, давая им аллегорическое толкование? А что такое «покров Заса, большой и красивый»? Не идёт ли речь о работе олимпийской мастерицы Афины?»
Отложив свиток, Пифагор поднялся на палубу. Корабль сильно качало. С трудом удерживая равновесие, Пифагор прошёл к корме.
Кормчий, поздоровавшись кивком, сказал:
— Добрый ветер. Домчал, как на крыльях.
Впереди вставал в розовом сиянии Пирей, а за ним виднелись жёлтые холмы Аттики, обжитые потомками Кекропа [55] . В юности Пифагор обошёл их вместе с Ферекидом, узнавая с его голоса о легендах этой суровой и удивительной земли, которую он называл «вратами Эллады». В памяти возникла пещера в горах Киферона. Учитель там впервые раскрыл перед ним аллегорический смысл Тартара, видя в нём не темницу для святотатцев, а великую бездну, в которой залегают все концы и все начала.
55
Кекроп — по преданию, первый царь Аттики, автохтон (рождённый землёй).
— Эй, на вёслах! — послышался зычный голос кормчего. — Что у вас, руки отсохли?!
Пифагор оглянулся. Сзади, на расстоянии полустадия, шла на полных парусах триера. Её высокий нос закрывал вид на палубу. Внезапно по лицу Пифагора проскользнула гримаса, словно от прикосновения чего-то отвратительного. Но этого кормчий заметить не мог.
— Вижу, ты торопишься попасть в Фалер [56] , — обратился он к кормчему не сразу.
— Да, — отозвался кормчий. — Чего она нас обгоняет!
56
Фалер — древний порт Афин.
— Не торопись. Сверни в сторону и дай торопящемуся дорогу. Ведь на нём мёртвое тело.
Кормчий от удивления потерял дар речи. Конечно же он слышал от самосцев, что тот, кому он взялся служить, — необыкновенный человек. Но такое...
— Мёртвое тело?
— Ну да,
— Но паруса-то ведь не чёрные.
— Не чёрные, — согласился Пифагор. — Да и меняют паруса только в мифах. И ещё. Постарайся причалить как можно дальше от этого судна и сразу на берег не выходи.
По тону, каким это было сказано, кормчий понял, что больше не следует ни о чём спрашивать, решив, что после высадки он обязательно отыщет этот корабль и проверит, действительно ли он привёз мертвеца.
День рождения
Убийство царя было назначено на день его рождения, отмечавшийся со времени Кураша с особой пышностью. В столицу со всех концов огромной державы сходились царские чиновники, царьки и вожди, чтобы засвидетельствовать почтение царю царей и выразить ему свою преданность. Сузы в этот день превращались во второй Вавилон: пестрота одеяний, чужеземная речь, необыкновенное оживление. Гости поднимались по сорока ступеням гранитной лестницы к площадке перед монументальным входом, где стражи обыскивали их, чтобы никто не прошёл во дворец с оружием.
Взглянув на семерых, стража почтительно их пропустила, не обыскав.
К тому времени когда семеро вступили в Зал приёмов, первая часть праздника уже началась. Виновник торжества восседал на троне, и к нему выстроилась длинная очередь из дарителей. В руках у каждого было по золотому или серебряному блюду, диску, шкатулке из слоновой кости или благовонного дерева, диадеме, одеянию, затканному золотыми нитями, ожерелью, уздечке, богато украшенной золотом, или какому-либо другому предмету, который не стыдно было подарить царю царей.
Он сидел, прислонившись к спинке трона, отягощённый короной, утомлённый обилием лиц, пестротой одеяний, блеском драгоценностей, думая о том, когда это кончится и он окажется один или в тесном кругу друзей. Перед его мысленным взором проходили лица тех, кого он намеревался пригласить, а дарители всё подходили и подходили, и каждый падал перед троном плашмя, после чего проворно отползал в сторону, и его место занимал следующий. Из Зала приёмов каждый, кто выполнил свой долг, попадал в Зал пиршеств, где становился царским гостем.
Огромный прямоугольный стол был державой в миниатюре, с «территорией» для каждой области — Бактрии, Лидии, Каппадокии, Армении, Иудеи. После похода Камбиза появилось ещё три «участка» — для Египта, Эфиопии и Кирены. По левую и правую сторону от царского сиденья находились места для царских друзей, выделенные каждому из них в соответствии с его рангом. Места эти постоянно менялись: кто-то пододвигался ближе к царю, кто-то отодвигался. И это было неизменным источником зависти и вражды.
Все сидели молча перед накрытым, сверкающим драгоценной посудой столом. Но вот появился Бардия. Опустившись на своё место, он запахнул занавес и прикоснулся к чаше, украшенной гербом Ахеменидов. Пир начался.
На вопрос тестя, здоров ли он, Бардия ответил:
— Болит голова после ночного сновидения.
— Что же тебе снилось, царь? — участливо спросил Отана.
— Жеребец, — ответил Бардия. — Он скакал во весь опор, и я едва на нём удерживался. Внезапно он заржал, поднялся на дыбы, и я упал ему под копыта.
— Пустое, — проговорил Отана. — В ночь перед таким светлым праздником снам не верят. Мой отец рассказывал, что в ночь перед взятием Вавилона ему тоже снилось, что его сбросил конь, а наутро он на белом коне въехал в покорившийся нам великий город.