Пикассо
Шрифт:
Повлияло ли это литературное творчество в январе 1941 года на активность Пикассо как живописца? Можно сказать, что да, если внимательно рассмотреть то, что он сказал, закончив пьесу. Словно эта пьеса сыграла роль своего рода благотворной интермедии, «творческая машина» Пабло, которая какое-то время никак не могла «завестись», наконец заработала на полных оборотах, она стала набирать скорость, даже понеслась, как будто в приступе безумия… Настолько, что повергла в отчаяние историков искусства: так как различить в последующие годы периоды, определить стили и тематику в творчестве, настолько разнообразном и до такой степени увеличившемся в объеме, стало практически невозможно… В любом случае, среди сотен его полотен прежде всего привлекают наше внимание портреты женщин: моделью часто служит Дора. Как это стало практически традиционным в последние годы, женщина — за исключением Марии-Терезы и Майи — наиболее часто представляется как создание, исключительно безобразное, уродливое. Ее лицо, ее тело на картине расчленены, искромсаны, разорваны на части. Наиболее показательна его серия «женщин, сидящих в кресле». Эти «портреты» внушают ужас (если их можно назвать «портретами») и в то же время вызывают восхищение зрителей — сколько вариаций на одну и ту же тему; в каждом «портрете» — целый набор каких-то кошмарных находок, когда, казалось, запасы должны быть уже исчерпаны. Чудовищный череп гидроцефала или, напротив, голова величиной с булавочную головку, нос — в форме хобота или рыло с уродливыми ноздрями, руки как клешни краба, груда бесформенной плоти или острые углы вывихнутых конечностей. Женоненавистничество? Не обязательно, но, несомненно, безграничная страсть к экспериментам, питаемая неистощимым воображением… Впрочем, Пабло не является полновластным хозяином того, что он пишет или рисует. Он объясняет: как только им овладевает какая-то идея и он начинает писать, все начинает трансформироваться в направлении, которое он не планировал изначально. Он может создавать только то, что диктует ему его искусство. И если он изображает Дору или какую-то другую женщину с ужасно изуродованным лицом, то только потому, что чаще всего «неспособен видеть ее иначе».
Этот особый творческий процесс, присущий Пикассо, объясняет также тот факт, что ему удавалось в тот же период создавать очаровательные портреты Нюш (1942) и даже Доры, изобразив ее исключительно красивой (1941), потому что такими увидел их художник в тот момент.
Постепенно, несмотря на все трудности оккупации, Пабло смог наладить довольно сносное существование. Теперь он встает в десять утра, а чуть позже встречается с ожидавшими его визитерами, отфильтрованными и представленными неизменным Сабартесом. Затем традиционный звонок Доре, которую он приглашает на обед — часто в сопровождении одного-двух визитеров; они направляются в ресторан «Каталонец», находящийся на улице Гранд-Огюстен, или к Гафнеру. Остальную часть дня и частично ночь Пикассо напряженно работает, словно «каторжник», как признается позже писательнице Элен Пармелен.
Среди посетителей Пикассо немало немцев, не разделяющих официальную точку зрения нацистских властей об «искусстве вырождения», любителей живописи, коллекционеров и просто любопытных. Многие из них приходят в гражданском, чтобы не подчеркивать свое положение победителей. Стала знаменитой история, когда один из немцев, глядя на репродукцию Герники,спросил Пикассо: «И это все сделали вы?» — «Нет, вы!» — якобы ответил художник… Похоже, эта история все-таки выдумана самим Пикассо. Он обожал ее рассказывать в кафе «Флора» или «Дё маго», каждый раз с огромным успехом. В ней он представал как отважный художник, сумевший поставить на место оккупанта.
Среди немцев, посещавших Пикассо, были также писатели и артисты. 22 июля 1942 года к нему пришел Эрнст Юнгер. Он позвонил в дверь во второй половине дня, а так как Сабартес работал только до обеда, то открыл ему сам Пикассо. «Невысокий мужчина в рабочей блузе», — как он вспоминал позже. Пикассо встретил его доброжелательно, так как ему понравилось последнее произведение Юнгера «На мраморных скалах», появившееся в 1939 году, где он в символической форме осуждал современный тоталитаризм. Пикассо знакомит гостя со своими работами.
У Юнгера создалось впечатление, что перед ним волшебник, тем более что он видел как-то Пабло в причудливой маленькой шляпе в виде конуса, зеленого цвета… И в самом деле, они долгое время беседовали о каббале, алхимии и ретортах. Писатель оценил обстановку в мастерской, где священнодействовал Пабло.
Между ними царило полное взаимопонимание. И когда беседа коснулась войны, заливавшей кровью Европу, Пикассо справедливо заключил:
— Что касается нас двоих, сидящих здесь, то мы заключили бы мир этим же вечером.
Во всяком случае, несмотря на беспокойство его друзей, немцы никогда не преследовали Пикассо, даже когда кто-то из его врагов пытался заявить, что он еврей, даже когда он принимал таких известных участников Сопротивления, как Робер Деснос, Поль Элюар или Зервосы. Существовало ли какое-либо указание, чтобы его не трогали? Очень вероятно. Отто Абетц, определенно, заботился о том, чтобы Пикассо оставили в покое. Юнгер, возможно, мог бы вмешаться, но его собственное положение не позволило ему это сделать. Его книга «На мраморных скалах» иносказательно осуждала тоталитаризм, а среди его друзей были те, кто в июле 1944 года будет участвовать в покушении на Гитлера… Более уместно упомянуть Арно Брекера, любимого скульптора Гитлера, он был хорошо знаком с Кокто, не раз встречался с ним перед войной в кафе на Монпарнасе. А когда в Париже была организована выставка его больших неоклассических скульптур, Кокто написал знаменитую статью «Салют Брекеру», в которой попытался подняться над кровавыми схватками людей и призвать к всеобщему братству в мире искусства… В свете этой перспективы международной солидарности в искусстве вполне вероятно, хотя и недоказуемо, что Брекер мог бы выступить на высшем уровне в защиту Пикассо. Он сделал это в отношении Майоля. Но разве Пикассо чем-то скомпрометировал себя? Он был слишком осторожен… Несколько немецких офицеров, пришедших познакомиться с его картинами, даже заявили, что художник подобного таланта мог бы иметь преимущества в этот тяжелый период и получать дополнительно уголь для обогрева своей огромной мастерской. Пикассо отказался от подобного предложения с достоинством. «Испанец, — ответил он, — никогда не мерзнет». Этот отказ — единственное, в чем его можно было бы упрекнуть…
Напротив, он с удовольствием принимает помощь Андре-Луи Дюбуа, бывшего заместителя директора департамента национальной безопасности, большого поклонника искусства и литературы, освобожденного от должности правительством Виши, но сохранившего влиятельные связи… Именно он в 1942 году добивается для Пикассо продления вида на жительство. Пабло предпочитает не обращаться в консульство Испании в Париже. Он может встретиться там с франкистами.
И еще, именно Дюбуа добьется, чтобы Пикассо получал тонну угля в месяц — это настоящее чудо в период строгих ограничений. Это позволило Пабло помогать Марии-Терезе: каждый день она приходила к нему и получала пять килограммов угля. А когда он пребывал в хорошем настроении, то торжественно открывал шкаф, разделенный на две части вертикальной перегородкой, и она рассматривала аккуратно сложенные с одной стороны — слитки золота, а с другой… куски марсельского мыла, очень редкого товара в те времена. Это мыло, как и масло, не только практически отсутствовало, но было необычайно дорогим. Широким жестом, указывая потрясенной женщине на это изумительное нагромождение, он мрачно заявил:
— Если когда-нибудь что-либо со мной случится, все это твое…
Тогда бедная женщина смущенно признается, что она предпочла бы один или два куска мыла… но сейчас же.
Бесполезно, он закрывал дверцы шкафа, а она печально уходила с небольшим пакетом угля…
Две проблемы постоянно стояли перед Пикассо. Первая — Ольга, которая по-прежнему была его женой и которой он должен выплачивать солидное содержание. Иногда они встречались, чтобы урегулировать кое-какие денежные вопросы, что всегда вызывало у него крайнее раздражение. А другая проблема — одновременная любовная связь с Марией-Терезой и Дорой. Обе женщины прекрасно знали, каков он, но каждая из них считала, что он предпочитает именно ее, и никто не хотел уступать. Естественно, Пабло постарался все организовать так, чтобы они никогда не встречались. Мария-Тереза не имела права на неожиданные визиты на улицу Гранд-Огюстен, как если бы она проходила мимо и случайно заглянула… Он объяснил ей, что не хочет, чтобы его беспокоили во время работы, что она должна приходить только в строго отведенные ей дни и часы, и разве не проводит он с ней два полных дня в неделю?
А Доре остается только ожидать телефонного звонка от Пабло. Правда, иногда он неожиданно появлялся у нее во второй половине дня, но в это время у нее могла быть в гостях подруга, поэтому он прекратил подобные визиты. А иногда, ради забавы, он просит Дору позвонить ему, когда он бывает у Марии-Терезы.
— Кто это? — спрашивает его Мария-Тереза, несколько взволнованная и обеспокоенная…
— Это посол Аргентины, — отвечает Пабло, довольный, что он заставил волноваться любовницу, но это не мешает ему затем быть особенно нежным, возможно, из-за угрызений совести, но в то же время готовым к новым выходкам, чтобы придать немного пикантности своему существованию.
Он стал также отправлять Марии-Терезе те же наряды, платья или блузки, которые выбирала себе Дора. Однажды, неизвестно, как это случилось, платье, предназначенное для Доры, прибыло на бульвар Генриха IV. Возмущенная Мария-Тереза спешит к Пикассо, где служанка сообщает ей, что Пабло нет, и тогда она бежит к сопернице. Можно не сомневаться, что они обменялись фразами, далекими от любезностей. А в это время Пабло, спрятавшийся в соседней комнате, наслаждался подобной ситуацией, которая тешила его тщеславие…