Пикник на Аппалачской тропе
Шрифт:
Я вспомнил спокойных, утонченных и богато одетых мужчин и женщин за столами. Как они разительно отличались от тех простых детей природы — рабочих, бедняков и безработных сестры Джин.
— Я хотел тебя спросить, Иан, а какое религиозное направление представляет «Маяк любви».
— О, Игор, тебе повезло, ты дотронулся до двух противоположных полюсов современной религии Америки. Мы — наиболее интеллигентная, спокойная, если можно так выразиться, часть ее, но в какой-то степени революционная. В середине — обычные христиане и другие религии традиционного типа. Но молодежь, как правило, не удовлетворяется этой «сытой, богатой» службой. Они-то и создают бедные церкви эмоций, где все напоминает времена первых христиан. А люди стремятся туда, где бедно и чисто, несут свои деньги, и постепенно новая церковь богатеет, становится более ортодоксальной и теряет своих прихожан. Цикл замыкается. Ведь сейчас многие люди сбились с толку и выбирают себе церковь не по названию, а по типу службы и характеру священников.
Я вспомнил барабаны, скрипку и гитару «Маяка любви», поднятые вверх в экстазе тонкие руки, лица женщин, их несущиеся вверх голоса: «Глори-глори Аллилуйя!..» Как я не догадался раньше? Конечно же это первые христиане до того, как они стали богатыми, могли вести себя так.
— И это не только в христианстве, — продолжал Иан. — Ортодоксальные евреи, например, больше всего обеспокоены сейчас движением еврейской молодежи, стремящейся соединить еврейскую и христианскую религию. Церковь эта называется «Иудеи за Христа» или что-то в этом роде. Ведь при этом та религиозная изоляция, в которой находится еврейское общество в Америке, исчезнет. А ведь многие молодые и бедные евреи хотят этого, в то время как официальный еврейский истэблишмент боится этого, как своей смерти. Сейчас оба эти направления существуют в Америке. Вот, например, в следующее воскресенье у нас будет очень интересная проповедь, которую буду читать я на пару с еврейским раввином, и не про сто рабби, а рабби-женщиной, что само по себе неприемлемо для ортодоксального еврея…
Когда я ехал домой сквозь ночной проливной дождь по каким-то интерстейт, я не включил радио как обычно. Я думал об этой странной стране, где столько разных церквей, в каждой из которых люди по-своему воспевают хвалу своему богу.
Хотя «нет мира под оливами».
— Я так одинока… — сказала мне однажды веселая партнерша по сквер-танцам. — У меня четверо детей и жива мама и еще двое братьев, но никто не разговаривает со мной, даже мать не называет меня дочерью. Потому что моя семья много лет назад вступила в религиозное христианское общество «Свидетели Иеговы». И хотя каждое третье слово из проповедей — «любовь», в действительности нам запрещают разговаривать с кем-либо, кто не член этого общества.
Я вступила в него, потому что муж вступил, а я хотела быть послушной женой и иметь ту же религию, что и муж. Потом членами общества стали мои дети, братья, мать. Но наши лидеры начали заставлять меня ходить в церковь чуть ли не три раза в неделю: то песни — хвала Лорду, то изучение Библии, то уроки ораторского искусства — как выступать перед теми, кто не член общества, чтобы обратить их в свою веру. Я застенчивый человек, мягкий, я не хотела никого никуда обращать, а они заставляли меня, как и всех, ходить по домам, стучаться в чужие двери и нахально просить, почти угрожать, чтобы вступали в общество «Свидетели Иеговы». Я терпела все это, но когда развелась с мужем, необходимость быть в этом обществе отпала, и я вышла из него. И любвеобильные приеры запретили всем, даже моим детям, братьям и матери когда-либо общаться со мной. И самое удивительное, что все они, и даже дети, убеждены, что делают правильно, что ими движет всеобщая любовь ко всем ближним.
— И давно вы не виделись со своими детьми? — спросил я.
— Уже два года, — ответила женщина. — Несколько лет назад правила поведения были смягчены, и я ездила к дочерям, которые давно живут в разных концах страны и имеют уже своих детей, моих внуков. Но два года назад правила поведения общества опять ужесточились, и мы, свободные американцы, безропотно приняли их, и сейчас каждый, кто не член общества, для них как бы пустое место, а тот, кто вышел из общества, — просто враг. И теперь даже мои дети и внуки считают меня врагом…
Вот тебе и первые христиане. Как все переплетено: белая нитка с черной. Моя партнерша уже весело запрыгала с другим кавалером, а я все стоял и думал: как все сложно в этом мире.
Рана Мишел и разговоры «за жизнь»
Рана Мишел и разговоры о мировых проблемах в семье хозяйки «Мавританского двора». Первое знакомство с Мери, ее рассказы. Знакомлюсь с жизнью фермеров. История мужей Мери. Открытие Америки страстей, кипящих под вежливыми разговорами. Вечер с румынским миссионером, собирающимся в Канаду. Переезжаю на новую квартиру. Знакомлюсь со Стивом — хозяином нового дома, где я живу. «Мы, американцы, встаем чуть свет». Рассказ о школе сквер-танцев…
Как удивительно качается маятник советско-американских отношений. Еще месяц назад один только я улыбался и говорил, что не верю в невозможность дитанда (так называют здесь разрядку). И вот опять, хотя ничего никем не было сказано вслух, я чувствую, как люди, которые месяц назад лишь сухо и осторожно здоровались, снова стали радостно улыбаться мне. А причина — какое-то маленькое совпадение во взглядах между руководителями наших стран. Какое-то маленькое подобие надежды, которая промелькнула в газетах за последние две недели. Я не строю иллюзий. Они улыбаются не мне, а стране, которую я представляю. И вот вчера я получил письмо. В нем типографская карточка: «Декан такой-то имеет честь пригласить Вас принять участие в приеме в честь доктора Игоря А. Зотикова из Академии наук СССР, Прием состоится в среду восьмого декабря с шести до восьми часов по адресу…» Я знаю этого декана, он мой хороший приятель, но еще совсем недавно такой прием, который можно рассматривать как прием в честь Академии наук СССР, был бы невозможен, а если бы меня куда-либо пригласили, то против моего имени было бы написано: «Институт географии, Москва»…
Страх ядерной войны иногда проявляется в удивительных формах. Вчера вечером я, как часто до этого, заехал к моим дорогим Джойс и Дану. В мотеле был переполох. Посреди комнаты сидела на стуле с засученными выше колен брюками Мишел и громко всхлипывала, размазывая руками льющиеся в три ручья слезы. Одна ее нога была опущена в таз с водой. На коленях обеих ног кожа была содрана, и Джойс, сидя на полу, салфетками осторожно протирала раны. Оказалось, что Мишел бежала из магазина домой, споткнулась, упала, порвала брюки, содрала коленки и повредила ноготь на одном из пальцев ноги. (Ведь здесь женщины любят ходить в легких босоножках.) Стараясь подбодрить ее, я сказал, что, если Мишел думает после школы стать военной и служить в военно-воздушных силах, она должна быть готова к страданиям и ранам более серьезным, чем ссадины на коленях.
— Нет, я не хочу быть военной, — всхлипнула она.
А Джойс вдруг спросила меня, сколько советских людей сейчас работают в США? Я не имел понятия, и мы, подумав немного, решили вместе, что, наверное, около ста человек.
— Жаль, — вздохнула Джойс. — Я думала, больше.
— А почему вас это интересует? — удивился я.
— Понимаешь, Игор, с тех пор как ты поселился здесь, я живу как-то спокойнее. Мне кажется, что если в США в разных местах работает много русских, то вряд ли вы, русские, сбросите на нас неожиданно водородную бомбу. Ведь в этом случае все советские люди тоже будут убиты. Поэтому я считаю, чем больше советских людей мы пригласим к себе и чем больше американцев будет жить в СССР, тем меньше шансов для ядерной войны. А вообще-то, — продолжает Джойс, — я все время думаю: были ли какие-нибудь американские граждане — шпионы, военнопленные… неважно, — были ли они в Хиросиме и Нагасаки, когда мы сбросили на них свои атомные бомбы. Ты, Игор, знаешь что-нибудь об этом?
— Нет, — смеюсь я, — эта мысль вообще мне никогда не приходила в голову. И потом, ведь тогда шла война. В войну многие понятия меняются. Ведь когда вы высаживались в Нормандии, в стороне от главного удара были имитированы ложные десанты. И хотя десанты были ложные, люди там гибли по-настоящему. Это война.
— И ваша армия тоже делала ложные десанты? — спрашивает она подозрительно.
— Конечно!
— Да, Игор, я не подумала о том, что во время войны все изменяется. Я даже думала сделать запрос своему сенатору: пусть перед выборами президент ответит — были ли американские граждане в Хиросиме и Нагасаки во время удара и знали ли об этом те, кто планировал удар, и пытались ли они вывести американских граждан из-под удара, и если ист, пусть мне скажут, кто знал об этом, но ничего не сделал.