Пикник
Шрифт:
В ней вдруг мелькнула тень прежней доброй улыбчивой прелести, поэтому Люда решилась продолжить разговор.
– Мам, а что это значит – военный атташе?
– Это значит – кагэбэшник сучий, – с взрывной злобой вернулась мать к новому своему облику.
Угорская с недавних пор знала, что кагэбэшник – это представитель вселенского зла, который может сломать твою жизнь в одночасье, прихлопнуть тебя, как муху, когда надоест твое жужжание.
Интересно, а что кагэбэшники делают за границей?
Но лучше было не
С погодой на пикнике повезло: светило солнышко, было жарко совсем по-летнему, листья еще не начали желтеть, земля пахла жизнью, а не вечным сном, как во время печального осеннего сожаления о былой безудержной щедрости.
В небольшом парке почти никого не было: заядлые дачники наслаждались последними солнечными деньками за городом, заядлых горожан осенью на природу не тянуло.
На траве расстелили две скатерти: одну для взрослых, другую для детей, разложили еду из корзинок. Красивую и наверняка вкусную еду. Взрослые сидели достаточно далеко и в детские развлечения не вмешивались. Мужчины выпивали по рюмочке, не демонстративно, умеренно, для усиления радости общения с природой. Детским развлечением поначалу была еда в ярких упаковках. Каждый хотел попробовать невиданные печеньица, крохотные многослойные бутербродики, малюсенькие, как ягодки, помидорчики.
Потом все разбились на группки и разбрелись кто куда, оставаясь при этом в пределах видимости для мирно закусывающих взрослых.
Угорская отошла от всех и села в теньке под каким-то колючим кустом прямо на землю. Солнце ее раздражало, словно напоминая, что для кого-то возможно счастье и праздник, но не для нее.
– Ты что на голой земле сидишь, придатки застудишь, – послышался над головой четкий внятный голос неугомонной новенькой. Она добродушно протягивала Люде соломенную циновочку: – На, подстели.
– Нет у меня никаких придатков, – угрюмо буркнула никогда еще не слышавшая про тонкости женской физиологии Угорская.
– Что ты, у всех девочек есть. И женщин. И их надо беречь. А то детей не будет, – авторитетно поучала Орланова, подсовывая циновку под попку непонятливой девочки.
Угорская вяло подчинилась.
Теперь девочки сидели рядом, плечом к плечу. Им шло друг от друга тепло, рождающее доверие.
– У тебя есть лучшая подруга? – тихо спросила Орланова, как о чем-то тайном.
– Не знаю… Нет, – вдруг убежденно произнесла Угорская.
До недавнего времени лучшей подругой ее была Ткачук. Они сидели за одной партой с первого класса и на переменках ходили вместе. Но в этом сентябре Ткачук ни разу не позвонила, не позвала гулять и в промежутках между уроками прибивалась к другим девочкам.
Угорская вдруг поняла, что
– Давай с тобой будем дружить? У меня здесь тоже никого нет, – шептала новенькая, оставив свою деловитую важность. – Давай будем самыми главными подругами на всю жизнь, я еще там загадала, что в Москве у меня появится лучшая подруга. Ты как, хочешь?
– Да, – даже не вымолвила, а кивнула Угорская, как бы нечаянно согласившись.
– И знаешь, я тоже решила, что буду литературоведом, даже папе уже сказала. Он посоветовал испаноязычной заняться. На испанском в стольких странах говорят! А ты какой литературой будешь заниматься?
– Советской, русской, – втягивалась в откровенный разговор Угорская.
– Да ну-у, советской… Папа сказал, что социалистический реализм – скука смертная…
Угорская имела весьма туманные представления о социалистическом реализме, а если сказать честно, вообще никогда не задумывалась над смыслом этого словосочетания.
– Я не социалистическим реализмом заниматься буду, а литературой. Нашей литературой.
– Ну, куда ж от этого денешься, – умудренно вздохнула Орланова.
Как бы то ни было, теперь их связывало общее литературоведческое будущее. Но активной, деятельной Орлановой и этого показалось мало для духовного оформления дружеских отношений навечно. Надо было закрепить договор о дружбе каким-нибудь впечатляющим, мистическим актом:
– Давай теперь расскажем друг другу самые главные тайны. О которых никому никогда нельзя. И будем вместе хранить их.
Орланова и не заметила, что девочка, выбранная ею в лучшие подруги, промолчала. Новенькая уже упивалась счастьем обретенной дружбы и к чужим чувствам сделалась совершенно глухой:
– Вот слушай, я тебе свои тайны расскажу. Первая. Чтобы ты потом не стеснялась.
Она набрала побольше воздуха и решительно начала:
– У меня бабушка в Бога верит. Вот. Глупо, правда? И мы – никто – ничего с этим сделать не можем. Мама ее даже ради меня умоляла перестать, а она все равно… Каждое воскресенье в церковь.
– Ну и что? – выдохнула потрясенная несусветной глупостью первой орлановсной тайны Угорская.
– Как «ну и что»? Ведь нельзя, чтоб у папы на работе узнали. Неприятности могут быть. Мы об этом никому.
Угорской все стало ясно с этими жалкими тайнами. Эти тайны – как зарытые в четырехлетнем возрасте клады из стеклышек и разноцветной фольги, – сплошное детство. Разве чья-то жизнь от них зависит?
– И еще, – отчаянно продолжала Орланова. – Моя мама не любит моего папу. Она сама мне об этом сказала. Она даже замуж за него вышла не по любви, а потому что пора было.