Пиковая дама – червоный валет. Том второй
Шрифт:
– Митя… зачем так? Это же… скверно… – Алешка растерянно, сгорая от стыда, протянул руку к своему высокому крахмальному воротничку. Но Дмитрий ухватил его за запястье твердым и крепким, как железное кольцо, пожатием. – Пусти, больно! – оскорбленный, но с виду еще спокойный Алексей в упор смотрел в глаза брата, следя за каждым его движением.
– Это хорошо, что больно, – торжествующе и зло усмехнулся основательно захмелевший Дмитрий. – Ты о матери нашей вспомнил? Подумал, как она, бедная, переживет твои выкрутасы?! Какая молва поползет по домам? Ославить таким почетом нас хочешь? Ты что же, артист, в гроб ее уложить решил? Хватит с нее папаши нашего, тот тоже… земли под собой не чует…
– Руку отпусти! – глухо, насилу сдерживая желание ударить по лицу брата, прохрипел Алексей. Атмосфера за столом становилась угнетающе враждебной. Приятели Дмитрия встали из-за стола и дипломатично вышли на крыльцо потравить табак.
Митя ослабил хватку, но руки не выпустил. Глядя на младшего с тяжелой внимчивостью, он цедил пиво и ждал ответа.
– Что молчишь, голова с ушами? Дураком был, дураком помрешь. Только не надо оваций, здесь не театр. Ты послушай меня спокойно, без сердца. Я же люблю тебя. Давай договоримся по-людски, как братья кровные, по-честному, ну…
Он отпустил руку, поправил сбившийся набок галстук и, продолжая смотреть на Алешу, серьезно сказал:
– Корявый ты у меня какой-то… Ей-Богу, с вывертом. Тебе сахар в рот кладешь, а ты выплевываешь. Тише, не кипятись. Я все разумею. Ну, корсаж у нее на груди лопается – богатое добро нажила… Все в первый раз… Вот ты и запал на нее. Не спорю, она баба яркая… Помню, тебя чуть глазами не съела. Но ты пойми и другое – шлющая она…
– Ты же сам… сам! – теряя контроль, вспыхнул Алешка, с отчаяньем и болью глядя на Митю. – Ты сам приехал в училище и повез меня с Белоклоковым в этот… А теперь… наповал меня бьешь!
– Полно, то ясно, голубь. Я же просто развеять хотел… мужчиной тебя сделать, а ты? Любовь-морковь… Тьфу! Ну что ты на меня опять жеребцом косишься?
Дмитрий отпил пива, закурил папиросу. В скулах у него что-то так и ходило, двигалось, будто под кожей бегал какой-то живчик, хотя в целом лицо оставалось спокойным, серьезным, отчасти расстроенным.
– Ты говоришь пошлости, Митя, – откликнулся Алексей. Он говорил по-прежнему тихо, но твердо, и от его голоса складывалось такое впечатление, словно он сразу весь придвинулся к брату.
– Ничуть! – насмешливо прозвучал ответ. – Вот выдумал. Окстись, отец дознается – за волосы рвать начнет. Уж достал меня: «Кто да кто у него завелся?». Мослы, мол, у тебя еще не выросли по бабам ходить.
– Ну да-а? – Алексей точно с лица сошел. Пальцы нервно нащупали и вытянули из коробки брата длинную папиросу.
– Вот тебе и «да». – Дмитрий поднес ему зажженную спичку.
– Что ты? – Алешка судорожно затянулся и тут же подавился табачным дымом.
– Известное дело – молчу. Так и без меня… доброхоты найдутся. То ты не знаешь эту породу змеиную? У них языки так и шают сплетней, как угли в печи.
– Спасибо тебе, – смущенно пробормотал Алексей и искоса бегло взглянул на брата.
– Да я не о том, – плохо скрывая досаду, отмахнулся Митя и с раздражением посмотрел, как неумело затягивается Алексей. Курил тот действительно неважно, как любой новичок, да и папиросу держал как-то неловко, по-женски, между двумя напряженно выпрямленными пальцами.
– Ну вот… окостыжил пальцы… Ты и курить-то, брат, толком не можешь! – Не удержался старший и брезгливо вырвал папиросу из его губ. – Брось, не умеешь – не начинай. Тебе на сцене выступать, а ты легкие гробишь.
– Опять заводишься?
– Да, опять!
– За что, брат? А если я люблю ее? Способен постичь? И что мне отец? Он вечно пьяный – света Божьего не видит, вконец потерял лицо… Очень мне надо у него благословения спрашивать…
– Ой, Лешка, Лешка… Ну, в кого ты у нас такой? Чай, крещеный, не нехристь, а болтаешь что? Да черт с ней, с любовью, ее с кашей не съешь.
– Нет, погоди! – Запальчиво обрывая собеседника, теряя последние крохи воли, как перед каменной глухой стеной, младший схватил старшего за плечи и, с силой сдавив их, наклонился близко, к самому лицу, к самым глазам: – Я что ж, по-твоему, нелюдь какой? Горбатый или припадочный? Что «Лешка»? Что «Лешка»? Я не хуже других, такой же человек! И будет тебе известно: кое-чего добился в жизни! Знаешь ли ты, какие визитки и приглашения сыплются мне на голову?! Я… я!
Алексей со слезами на глазах тряс брата за плечи, и его пальцы сжимались и разжимались, царапая сквозь сорочку кожу Дмитрия.
– Что ты мне душу всю измотал? Поучаешь! Только и знаешь – свою красоту да значимость при друзьях рисовать. Ты мне сердце до дыр прогрыз, понимаешь ли? А ко мне… брату своему… ты ни разу, ни разу!.. не пришел на спектакль! Не спросил, как мне там, в доме казенном, живется, как можется? Что же ты делаешь со мной, Митька? В лицо плюешь мне, ведь так? Да! Да! Да!!
– Заткнись! Что ты, как баба! – Дмитрий сбил руки Алексея и в гневе отшвырнул его от себя, так, что он шумно, роняя вилки и пепельницу, ахнулся на свой стул.
Рядом тут же мелькнула набрякшая враждебной предупредительностью рожа полового, но Митя вовремя сунул ему в лапу пятак и уладил дело. За столом сделалась непривычная тишина, от которой, казалось, был слышен отчетливый перестук сердец. Под потолком слабо колыхался и таял в желтушном тумане масляных ламп табачный дым. Но через минуту уже опять грянула музыка, от топота ног взвизгнули половицы, и дрожь заплясала по полу. За дальней водочной стойкой, которую отгораживал от пивного зала красный плюшевый занавес, кто-то пьяный отчаянно гикал, ровно стабунивал лошадей в степи, а вслед ему вторил звоном букет женских голосов, один из которых ярче иных заливался хохотом и с развратным нажимом выводил:
Для тебя одного, соколик,
Я как цвет ароматный цвела…
– Лешка, что с тобой?
Дмитрий растерянно и сурово одновременно, устремив на брата разглядывающий взор, наложил на себя крест.
– Господи, Мать Пресвятая Богородица, ты мне чуть шею не располосовал своими ногтищами… Ну, ты и «златоуст», черт тебя подери… не слова, а жабы. Хватит пиво булькать! С резьбы сходишь. Откуда в тебе столько яри и лютости?