Пиковая дама – червоный валет. Том второй
Шрифт:
Другие барышни-модницы нарочно гордились тем, как вычурно броско они одеты – точь-в-точь рождественские игрушки на сверкающей елке, а она напротив – сдержанна и скромна, точно сторонилась яркого назойливого света, хотя и была затянута в голубой атлас с лентами, но с тонким вкусом, без особенной пышной уродливости.
И право дело, над излишествами женских туалетов, скажем, дамских турнюров, которые провинциальными магазинами доводились до чудовищных размеров и видов, саратовец развертывался во всем блеске своего остроумия. Многие образцы этих туалетов действительно были некими архитектурными сооружениями, какими-то зыблющимися,
– Боже, какая же она… какая!.. – тихо самому себе сказал Алешка и ощутил облегчение. Сердце забилось спокойнее, мучительный раздрай души исчез, и ему даже показалось, что он почувствовал девичий запах, тот самый прохладный запах ванили, которым дышала оброненная муфточка.
Девушка неожиданно обернулась, слегка нахмурилась, точно уловила мужской пристальный взгляд, словно кто-то окликнул ее. Взглянула на Алексея чуть подведенными глазами и как-то особенно быстро мелькнула бледным, с матовым румянцем щек, лицом. Их взгляды встретились лишь на краткий миг. Но этого было довольно, чтобы он успел разглядеть красивые серо-голубые, со льдинкой, глаза, темно-русые с изломом, как крыло чайки, брови.
Барышня, похоже, не обратила на него внимания и вновь принялась кормить птиц. Он продолжал молчать, не смея шевельнутся, и все смотрел, как заколдованный, не в силах оторваться от совершенного профиля.
«Вот я и влюбился… Это она, Алексей, она – твоя судьба. Другой такой, знай, никогда не будет! Разве ее можно с кем-нибудь сравнить? Нет, нет и нет!»
И то правда: на бульварах и аллеях Саратова, на набережной нашлось бы немало милых барышень, славно одетых, совсем не хуже. Но эта особа ни в чем не была похожа на прочих. В ней жило что-то иное, чего лишены были другие прелестницы. На ее лице играли те же живые краски, так свойственные юности, но лежала на нем печать и иного чувства, которое вряд ли возможно передать словами, которое не определяется мыслью, а доступно для понимания, пожалуй, лишь такому же чувству.
Ей было шестнадцать, а может, как и ему, немногим более. Грациозная. Удивительно стройная, легкая… Кидая чайкам хлебные крошки, она временами едва заметно склоняла голову к плечу. Это бессознательное движение придавало ей отчасти утомленный вид, но было очень изящно и мило.
Время бежало неумолимо, и в какой-то момент Алешка интуитивно почувствовал, что теряет ее. Следовало немедленно действовать, ухватиться за любое удобное средство. Но лишь только он собрался сделать решительный шаг к знакомству, как из толпы отдыхающих к его возлюбленной направилась гувернантка – та самая строгая дама со светлым ореолом седеющих, высоко зачесанных волос. «Она как жаба, только уродливее, – выстрелило в голове Кречетова, – чтоб ей провалиться! Проходу не дает… старая ведьма!»
Гувернантка жестким шагом пересекла галерею, достав на ходу из узкого ридикюля носовой платок, закутала в него свой унылый нос, высморкалась и, как почудилось Алексею, поглядела в его сторону с таким выражением гадливости, будто он был по меньшей мере грязным помойным котом. Затем все так же молча, с высокомерно поджатыми губами, не удостаивая его взглядом, она что-то требовательно сказала своей подопечной и указала гипюровым зонтиком на лестницу, ведущую к выходу.
Юная воспитанница колебалась недолго, но прежде, чем последовать за своей бонной, быстро обернулась и посмотрела еще раз на Алексея. Это был краткий, но прямой оценивающий взгляд, без праздного кокетства и робости. Прелестная незнакомка глядела на него, будто пыталась запомнить его лицо, и прежде, чем он успел в ответ обходительно кивнуть головой, она поспешила уйти.
Алешка снова испытал чувство, что падает в пропасть и, не желая больше испытывать судьбу, бросился им вослед. «Господи, что же это я?! Я – актер Императорского театра Кречетов Алексей… И не смею… боюсь… Вздор! Тысячу раз вздор!»
– Ради Бога, прошу извинить меня, – забегая вперед, остановил дам Алексей. – Я понимаю… я хотел… – сбивчиво начал он, стараясь говорить как можно учтивее, но выходило еще более бестолково и путано.
Старая дева как будто и не слыхала, пытаясь обойти стороной неизвестно откуда объявившегося юнца, но Алексей не замедлил придержать ее за локоть.
– Да что вам, молодой человек? Отчего не даете нам пройти? – Она сердито вскинула выцветшие нитки бровей. – Не будьте назойливы. Это дурно и некрасиво. О, да вы, похоже, не знаете, где проживает вежливость?
– Еще раз простите… Я прошу вас выслушать меня…
Гувернантка мельком глянула на него с тем равнодушным презрением, с каким умеют смотреть на окружающий мир только получившие нежданное большое наследство мещане.
– Позвольте представиться, Кречетов Алексей, выпускник театрального училища.
Он с галантной предупредительностью склонил голову, глядя из-под бровей на нежное лицо. Девушка смотрела на него чуть изумленно, точно он показался ей знакомым, и сейчас силилась вспомнить, кто он такой. – Алексей теперь видел не только совершенство ее черт, но многое другое – ум в глазах, волю в складке губ и большие черно-лучистые ресницы с тонко изогнутыми концами, которые с близкого расстояния читались заметнее.
– Так вы удовлетворены, молодой человек? – резко заметила гувернантка.
– Но…
– Вы уж не маленький. Дайте пройти.
– Но позвольте! Смилуйтесь! Лишь две минуты…
Алексей попытался сделать шаг к барышне, но зонт уперся в его грудь, точно жандармский штык, а сама хозяйка сего «оружия» косо воззрилась на нарушителя спокойствия, как индюшка на горошину.
– Голубушка, милая дама… будьте добры, – отрывисто, без остановки, говорил он.
Но данный прием, имевший временами благотворное влияние на сердобольных торговок и лотошниц, нынче – убей – не срабатывал. Все увещевания, все вежливые обращения Алешки на старую деву ровным счетом не произвели впечатления.
– Да нельзя же! – возвысив голос, она угрожающе завертела жилистой шеей, словно искала урядника. – Прочь! Прочь! Немедленно отойди, мерзкий негодник!
И тут же, подхватив под руку воспитанницу, гувернантка застучала английскими каблуками по деревянному трапу. Кречетов был в полном отчаянье. Горло его снова перехватил щипцами горький комок. Отказываясь что-либо понимать, он медленно побрел за ними, бессмысленно глядя то на зло шелестевшее черное платье, то на перламутр голубого атласа. В эту драматичную минуту в его горячечно работающем мозгу вскипали картины справедливого мщения, одна ужаснее другой. «Раздавлю гадину!» – стучало загнанно в голове, когда… Нет, он опять не мог поверить своим глазам. К нему, оставив свою «замаринованную злюку» в гордом одиночестве, быстрыми шажками приближалась она. Ее бледное лицо заливал яркий румянец гнева, серо-голубые со льдинкой глаза потемнели, став темно-синими, и ничего хорошего не сулили.