Пилигрим
Шрифт:
— Некоторые из них — вернее, большинство — действительно больны, Карл Густав.
— Я знаю. Знаю. Но она была нормальной. Она витала в облаках, живая — живая! — пока мы не заставили ее спуститься. Мы стащили ее вниз, в ужасное место, где живут одни безумцы и каждый Божий день — это конец света. Я не имел права ее отдавать! Мне следовало стоять на своем. Она была моей пациенткой… Фуртвенглер отнял ее у меня. А я в тот момент увлекся мистером Пилигримом — и потерял ее.
— Не вини мистера Пилигрима. Он тут ни при чем.
— Я его не виню. Я просто говорю — если бы я не увлекся, она была бы жива.
Да, Карл Густав. Если бы ты не увлекся!
Эмма положила руку ему на затылок.
— Расскажи мне, как она погибла.
— Ночью…
— Да?
— Ночью она пошла на верхний балкон — ты помнишь, наверное… На четвертом этаже, над портиком.
— Да.
— Schwester Дора упустила ее. Не знаю толком, каким образом. Очевидно, пошла за чашечкой какао. В общем, отлучилась она ненадолго, но графиня успела сбежать. Ума не приложу, как она нашла дорогу на балкон и почему он был открыт! Здание построено таким образом, чтобы предотвратить подобные случаи, но кто-то как нарочно оставил дверь открытой и не запер окно. Бог его знает…
Юнг выпрямился, по-прежнему стоя перед Эммой на коленях.
— А дальше?
— Сегодня утром Schwester Дора — я ей очень сочувствую, она так любила графиню!.. Так вот, сегодня утром она сказала, что доктор Фуртвенглер накачал Блавинскую лекарствами, привязал к кровати — в общем, изнасиловал как мог.
— Изнасиловал? Боже милостивый!
— Не физически, но он орал на нее, судя пословам Schwester Доры. Кроме того, она подверглась «внушению шепотом» — излюбленному методу Фуртвенглера. Черт бы его побрал с этим внушением! Я рассказывал тебе, помнишь? Он нашептывает пациенту на ухо, когда тот спит или напичкан успокоительными: «Ты не живешь на Луне. Ты никогда не жила на Луне. Луны нет. Спустись на землю! Спустись и живи как все нормальные люди!» Спустись, спустись и живи как все нормальные люди. И она…
— Прыгнула.
— Да. Она прыгнула.
Эмма взяла мужнин бокал с вином и осушила его.
— Откуда нам знать — может, она пыталась улететь на Луну? Я сама смотрела на нее ночью и очень хотела потрогать рукой. — Эмма встала. — Да, это крайне печально, но графиня не стала бы обвинять тебя. В сущности, виной всему — невежество некомпетентных людей вроде Йозефа Фуртвенглера, которых к психиатрии близко подпускать нельзя, которые верят только в посредственность, в «норму» — и не дай Бог ты в эту норму не вписываешься!
Эмма подошла к середине стола, взяла графин и налила им обоим по полному бокалу.
— Давай выпьем за графиню Блавинскую.
Юнг встал, хотя не без труда. Ноги у него совсем затекли. Глядя на мужа, Эмма подумала: «Каждый утопающий имеет право на спасение».
Она подняла бокал.
— За Луну. И за ее последнюю обитательницу. Они выпили.
Потом оба сели.
На небе взошла луна — великолепная, ослепительно белая, сияющая.
Утром, прежде чем пойти на паром, Юнг вышел в сад покопаться в клумбе. Эмма наблюдала за ним из окна, а когда он удалился, пошла взглянуть на клумбу, которая его так заинтересовала.
Одна из могилок была зарыта. Встав на колени, Эмма раскопала землю и увидела там розу. Она поцеловала ее и положила на место, а потом вновь забросала ямку землей, разрыхлив ее так, чтобы Карл Густав ничего не заметил. Роза была чисто-белой и называлась «Анна Павлова».
После пребывания в отделении для буйных Пилигрима обязали ежедневно совершать прогулку в обнесенном забором саду за зданием клиники, где он прохаживался в обществе других «опасных» узников и их надзирателей. Пилигрим ходил туда в белом костюме с тросточкой — если не было дождя — или с зонтом. Влажное и жаркое альпийское лето было в разгаре, а потому пациенты еле волочили ноги. Пилигриму казалось, что он идет сквозь воду по песку.
— У меня ноги болят, — пожаловался он Кесслеру. — Вы уверены, что это необходимо?
— Да, сэр. Таковы правила. Все пациенты, кроме тех, кого не выпускают во двор, должны каждый день совершать моцион. Он помогает вам поддерживать форму и способствует циркуляции.
— Циркуляции чего? — язвительно спросил Пилигрим. — Моей хандры?
Они прогуливались по кругу — кто по восемь человек, кто по шесть или по четыре, а большинство, подобно Пилигриму с Кесслером, вдвоем со своим санитаром. На верху побеленного каменного забора высотой в двадцать футов торчали осколки стекла, предназначенные для того, чтобы отбить у больных охоту бежать.
— Заключенные, — сказал Пилигрим Кесслеру. — Вот кто мы такие! С таким же успехом меня могли посадить в тюрьму.
Пилигрим невольно вспомнил об Оскаре Уайльде, сидевшем в Редингской тюрьме, и закованных в кандалы преступниках, с которыми писателю приходилось гулять каждый день. Мошенники, насильники, убийцы — и уйма заключенных, отбывавших срок за мелкие прегрешения вроде кражи одежды с веревки для сушки белья, бродяжничество, желание согреться или же утолить голод отбросами из ресторанов. «И даже, сказал тогда нараспев Оскар Уайльд, — объедками с моей собственной тарелки из кафе «Ройял».
Гуляющие во дворе Бюргхольцли, как правило, попадали сюда за склонность к насилию. Некоторые, до сих пор не смирившиеся с заточением, регулярно нападали на своих нянечек и санитаров. Другие пытались покончить с собой: кто ел стекло, кто — камни. Остальные провинились в том, что неоднократно пытались бежать. Кто-то пытался выдать себя за труп, кто-то прятался в корзинах для грязного белья, кто-то надевал белый халат, стараясь сойти за врача или медсестру. Одна женщина в буквальном смысле слова изнасиловала пациента-мужчину, забеременела, а теперь любыми средствами пыталась сделать себе аборт.
— Совершенно нормальные человеческие грехи, — заметил Пилигрим. — Типичное сборище отбросов общества.
В субботу, пятнадцатого июня, солнце палило так сильно, что Пилигрим взял с собой во двор зонтик.
— Белый костюм — черная тень, — сказал он Кесслеру.
Кое-кто из пациентов уговорил своих санитаров отменить оздоровительный моцион. Пилигрим потерпел поражение. Кесслер был непреклонен.
— А в чем ее преступление? — спросил Пилигрим, кивнув в сторону пациентки, которую раньше не видел.