Пилигрим
Шрифт:
— Как печально! — сказал Юнг, окинув взором комнату.
В окна струился яркий солнечный свет, озаряя то, что недавно было целым миром, а теперь стало воспоминанием о погибшей женщине. Живая, она превращала все эти вещи в волшебство…
Одна коробка была завалена исключительно балетными тапочками. Каждая пара перевязана ее собственными лентами — белые, голубые, красные, розовые…
— Я оставлю себе те, в которых она умерла, — произнеела сквозь слезы Sсhwеstег Дора, показав на отложенную в сторону пару пуантов рядом с кашемировой шалью Блавинской. Они были запачканы кровью. — Я возьму также фотографию мадам в роли королевы русалок Она, правда, в серебряной рамочке с гербом ее мужа — двуглавым орлом, но я надеюсь, никто не будет возражать. Да и некому возражать-то, кроме ее жестокого папаши и подлеца брата. Пускай забирают костюмы себе. А не захотят — отдадим их матери, если только сумеем ее найти. Она, как вы знаете, сбежала и начала новую жизнь, чтобы избежать участи несчастной мадам.
— Да, я посмотрю, что можно сделать. Жалко выбрасывать всю эту красоту.
— Ее отец и брат были чудовищами, герр доктор. Вернее, не были, а есть. Вы должны знать, что они так и не поплатились за свои преступления.
— К сожалению, вы правы, — сказал Юнг.
— Брат насиловал мадам, причем делал это регулярно, когда она была совсем еще девочкой. Вы знали?
— Да, конечно. Хотя предпочел бы не знать.
— Регулярно. А потом … Отец убил ее вечно печального мужа, и ему ничего не сделали. Ничего. Царь взял его под свою защиту. Они занимают слишком высокое положение в обществе, так что судить их нельзя. Это вам не Европа. И не Швейцария. Боже, какая несправедливость! Они свели ее с ума. Свели с ума мою обожаемую мадам. Свели с ума…
Schwester Дора села на кровать среди коробок и зарыдала.
— Что же мне делать без нее? Что мне делать? — причитала она, вытащив из кармана носевой платок. — Она была моей жизнью!
— Мы должны научиться не привязываться так сильно к своим пациентам, Schwester, — сказал Юнг. — Все равно рано или поздно мы их потеряем. Либо они поправятся и уедут от нас, либо yмpyт. Такова наша профессия.
— Я любила ее, — тихо проговорила Дора. — Я просто-напросто ее любила.
— Знаю, — откликнулся Юнг. — Иона любила вас. Вы были ей очень дороги, она много раз мне говорила.
— Правда?
— Да. Много-много раз, — соврал Юнг. — Без вас она была бы совсем несчастна.
Последнее утверждение по крайней мере было правдой.
— Спасибо вам за эти слова, доктор. Они помогут мне жить дальше.
Юнг, не зная, что ответить, пожал плечами и махнул рукой.
— Почему отец убил мужа мадам? За что? Она его так любила!
— Наверное, муж ей изменял, — ответил Юнг.
Во время сеансов с графиней речь не раз заходила об ее отце, и Юнгу никогда не нравился этот образ. Отец-мститель… Кошмарная фигура! Словно злой волшебник из сказки, который появляется из тьмы и застает свои жертвы врасплох.
— Я должен покинуть вас, Schwester Дора, — торопливо сказал Карл Густав. — Меня ждет мистер Пилигрим.
— Да, сэр. Спасибо, что зашли поговорить со мной. Я вам очень признательна.
— Не за что. Примите мои соболезнования.
— Благодарю.
Schwester Дора встала и снова сделала книксен. Юнг, обернувшись в двери, увидел, как она взяла запачканные кровью пуанты, прижала к щеке и погладила, точно ручку умершего ребенка. А потом застыла в солнечном свете. Ее окружало то, что осталось от женщины, погибшей при попытке долететь до Луны: одежда и уже полузабытые часы триумфа. И пуанты. Пуанты. Пуанты.
Во вторник, восемнадцатого инюня, человек, назвавшийся Фаулером, принес в клинику почтовых голубей. Четыре птицы в клетке и мешочек с зерном, завязанный красной лентой. Их надо было передать мистеру Пилигриму, пациенту из палаты 306.
Старик Константин потребовал, чтобы мистер Фаулер расписался в журнале, где привратник вел учет вcex доставок.
— Голуби, — пробурчал он. — Странно. Haм никогда еще не присылали голубей. Собак — да, котов тоже, даже клетку с зябликами, но голубей — никогда.
— Мистер Пилигрим их любит.
— Я не мог видеть вас раньше, мистер Фаулер? Ваш голос мне кажется знакомым.
— Должно быть, все англичане говорят одинаково, — ответил Фаулер.
— Да уж. Я непременно запомнил бы такие великолепные усы. Похоже, ваш голос ввел меня в заблуждение.
Фаулер протянул старику Константину два франка и удалился.
Привратник снял с клетки покрывало. На него уставились птичьи глаза.
— Ну-ну, потерпите, — сказал он. — Сейчас мы отнесем вас наверх.
Он позвонил в колокольчик, и на зов старика явился посыльный.
— Отнеси это в номер 306, мистеру Пилигриму.
— Слушаюсь, сэр.
— Да смотри не урони! Клетка не птица, летать не умеет, — пошутил вдогонку старик Константин.
«Итак, дорогой мой друг, я обращаюсь к тебе последнийраз…» Пилигрим вернулся к началу письма Сибил, намереваясь прочесть его снова, но потом вдруг встал, подошел к столу и взял бумагу, ручку и конверт.
«Сибил, маркизе Куотермэн, — написал он. — Прощай».
Пилигрим разорвал листок и начал заново.
Бал на балконе закончился, на солнышке осталось лишь несколько птиц — две голубки и трое голубей.
Пилигрим сел за стол и написал:
«18 июня 1913 тода. Дорогая Сибил!
Я обитаю в своего рода чистилище. Как я и предполагал, мне не позволяют ни жить, ни умереть. Меня заперли в этом доме — по-моему, его называют психбольницей — и никуда не выпускают. А теперь еще вынуждают гулять в обнесенном забором дворе. Не знаю почему; подозреваю, что я в чем-то провинился. Помнится, я разбил несколько пластинок. И сломал пару инструментов. Музыкальных инструментов — виолончель, а может, скрипку. Разве это плохо? Ведь музыка ни от чето не спасает — ни от безумия, ни от насилия. Оглядываясь назад, я сожалею, что выступал защитником искусства. Но музыка — худшее из них. Сплошь кипение и бурление, перегруженное эмоциями, с одной стороны, и мыслями — с другой. Ах, Моцарт! Ах, Бах! Слушая Баха, я всегда вспоминаю белку в колесе. Она бежит и бежит по кругу — но ничего не происходит. Ничего! Та-та-та-там! Тата-та-там! И все. Та-та-та-ни-черта! Что же до Моцарта, его эмоции остались на уровне двенадцатилетнего подростка. Он так и не достиг зрелости — за исключением половой. Его музыка соединяет в себе пошлую клоунаду и профессиональное выжимание слез. Даже не слез, а рыданий. Бетховен напыщен; Шопен приторно слащав и подвержен вспышкам раздражения: там-тара-там-бабах! Вагнер — эгоцентричный зануда. А молодой турок Стравинский — тут сама фамилия говорит за себя: дисгармоничный, грубый и дует в свою дудку через нос!
Вот так.
Мне продолжать?
Литература. Разве она положит конец войне? Да ведь «Война и мир» — это повод для новых сражений! Русские — круглые дураки, их единственным союзником в победе нaд Наполеоном была зима. Кто-нибудь захочет првторить попытку? Конечно, да! Эта кошмарная книга — самое натуральное приглашение. Толстой сам воевал под Севастополем и гордился этим. А потом прикинулся, что ненавидит войну, и закончил жизнь как сумасшедший проповедник мира во всем мире (ты ж понимаешь!), прогнав в то же время жену от своего смертного одра. И это я ненормальный? Я?