Пилигрим
Шрифт:
Сибил отодвинула дневник и налила себе любимого виски. Она пила его аккуратно и не морщась. Напиток растекся по организму приятным теплом. Потом она закурила сигарету.
На секунду у нее перед глазами всплыли повешенные тела Симса и Пилигрима — сперва смутно различимые, затем все более отчетливые, как фотоснимки в подносе с проявителем. В том, что она прочла, по большому счету не было ничего нового, включая мнение Пилигрима о Симсе и его смерти. И все же… «Нас вечно влечет к себе прошлое, — подумала она. — Мы постоянно вспоминаем тех, кого любили,
«Не надо, — промелькнуло у нее в голове. — Не думай об этом. Пусть жизнь идет своим чередом».
Сибил налила себе еще виски и придвинула дневник к свету.
Сон. Записан в шесть часов утра.
Образ барана. Одного-единственного.
Забавно? Я не уверен. Похоже, это связано не столько с моим разговором с Джеймсом о мистере Блеете, сколько со сновидениями о сырой земле и отдаленных вспышках света. А кроме того, баран молчит. Он не блеет. Стоит в профиль, повернув голову так, чтобы видеть меня, и смотрит почти обвиняющим взглядом. «Зачем ты привел меня сюда?» — словно спрашивает он, хотя вокруг царит полная тишина.
Я оглядываюсь по сторонам и начинаю понимать, где нахожусь. На сей раз здесь безлюдно. Земля пропитана влагой, хотя и не похожа на болото. Трава примята дождем. Я стою посреди просторного поля, которому не видать ни конца, ни края. Горизонта нет — только земля. Возможно, я смотрю на себя сверху вниз. По крайней мере мне так кажется — хотя, как это бывает во сне, я гляжу на барана не с высоты, а в упор.
Вокруг на мили вперед тянутся рвы. Не просто канавы, какие бывают на обочинах дорог: они глубже и выглядят так, слово люди вырыли их лопатами и кирками, аккуратно подровняв края. Может, это рвы для канализационных труб? Или же их заполнят камнями и цементом, и они станут фундаментом для какого-то гигантского здания? А может, здесь построят забор, чтобы оградить поле, на котором я стою… Поле — или монастырский двор. Или погост.
Я стою не шевелясь. И хотя я знаю, что одет, но не имею ни малейшего понятия, во что. Не могу рассмотреть, какого цвета мой рукав. Не соображаю, из какой ткани сшита одежда и какой у нее покрой. Я чувствую лишь ее свинцовый вес.
Что-то происходит. Я не знаю что. Но что-то громадное то ли падает вниз, то ли взрывается. Дождь внезапно становится горячее, почти ошпаривает. Я протираю глаза, но по-прежнему не двигаюсь с места, а когда оглядываюсь по сторонам, то вижу поток баранов, которые начинают собираться во рвах. «Поток» — самое верное слово. Они текут со всех сторон, волнообразно покачивая спинами и продвигаясь вперед, так что траншеи колышутся рябью. Когда рвы заполняются бараны останавливаются, словно ожидая команды, которой я жду вместе с ними.
Тишину не нарушает ни единый звук. И хотя ветер вздыхает постоянно, вздохи его не становятся ни громче, ни тише. И тон остается тем же. Он просто существует, не меняясь. Ветер дует сквозь все мои сны, всегда где-то вдали. А деревьев, ветви которых придают ветру звук, никогда не
Эти слова появляются под моей рукой, словно по волшебству, и ветром проносятся по страницам. Во сне я не осознаю, что они мне знакомы. Я просто записываю их.
Спины в овраге рывком подаются вперед — и замирают.
«Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem».
«Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира» (Евангелие от Иоанна, 1:29), даруй им вечный покой!
Тишина стала вселенской.
Что мне приснилось
Что мне снится?
Что это за место, столь суровое и беспощадное? Забитое битком, однако пустое на вид и такое печальное, словно сама земля впала в вечную скорбь? Боюсь, это скотобойня, а мы все — бараны.
То, что я знаю о прошлом, превращает будущее в такое бремя, которое мне нести не под силу. Хоть бы лучик дневного света увидеть! Услышать бы какой-нибудь другой голос, кроме моего собственного!»
Сибил закрыла дневник. Она плакала. Сперва она даже не поняла почему — но потом ее осенило. Из-за слов «даруй им вечный покой». Заветная мечта Пилигрима.
Перед сном она попросит Фиби завернуть дневники и положить их в шкаф.
До следующего раза.
— Вы уверены, что рассказали мне все?
— О чем?
— О ваших отношениях с мистером Пилигримом.
Глядя на Сибил на следующее утро, Фуртвенглер казался не дружелюбным врачом, а скорее прокурором. Говорил холодно, а вопросы задавал почти бестактные.
— Не знаю, на что вы намекаете, доктор, но могу сказать, что мистер Пилигрим не мой любовник. И никогда им не был.
— Я этого не говорил.
— Но думали.
— Да, вы правы. Однако я никогда не позволил бы себе вдаваться в детали. То, что вы с мистером Пилигримом делаете…
— Не оправдывайтесь, герр доктор. Я прекрасно вас понимаю. Мы с мистером Пилигримом ничего не делаем. Вы когда-нибудь слыхали о простой дружбе?
— Простая дружба между мужчиной и женщиной — явление довольно редкое, леди Куотермэн. Вы наверняка знаете это по опыту.
— Я ничего подобного не знаю.
— А у вашего мужа есть подруги?
— Подруги и друзья женского пола — это не одно и тоже. И вынаверняка знаете это по собственному опыту, доктор.
Они сидели в зеленых креслах в приемной, озаренной горящим камином, и смотрели друг на друга — оба настороже, оба готовые дать отпор. Доктор Фуртвенглер не сомневался, что леди Куотермэн ему солгала. В свою очередь, Сибил начала терять к нему доверие. С какой стати она должна терпеть такое хамство?!
— Вы говорите, что не были любовниками, — сказал доктор. — Но мне необходимо понять природу ваших взаимоотношений.
Этот вопрос показался Сибил Куотермэн наглым и глупым.
— Скажите по крайней мере: давно вы с ним знакомы?
— Целую вечность.
— Прошу вас, леди Куотермэн!.. Чем больше вы мне расскажете, тем скорее я смогу ему помочь. «Целую вечность» — это не ответ.
— Почему?
— Для того, что мне необходимо знать, вечность — слишком неопределенное понятие. Оно может означать что угодно.