Пилигрим
Шрифт:
Лик ее, совершенный в соразмерности своей, показался мне как бы запертым драгоценным ларцом, ключ к коему, несомненно, где-то есть, да вот сыскать его невозможно. Брови и веки ее подведены были по местному обычаю для пущей выразительности и того, что они почитают за изящную красоту, чернотою кола, что получают из замешанной на толике пальмового масла сажи сливовой косточки, а руки выкрашены хною так, как это делают в Сирии - одни только кончики пальцев до первого сустава, а также и ладони, да еще полосою по средним суставам пальцев, причем краске придали темно-оливковый, а местами и чисто черный цвет, обкладывая ее тестом особого состава из негашеной извести, сажи из сосны и льняного масла. Волосы ее, убранные спереди довольно коротко, с боков же завивались в два длинных локона и в несколько маленьких, а остальные были заплетены во множество косичек, впрочем, и не считая их, я мог с уверенностью сказать, что число
Ах, я ждал вхождения в сад, в аль-Джана, где реки из воды непортящейся, и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного. Там возлежат на ложах расшитых и коврах разостланных, где и мне, и избраннице моей место уготовано, одеяния на нас зеленые из сундуса и парчи, и украшены они ожерельями из серебра. Не увидели бы мы там ни солнца, ни мороза, близка над нами тень и прохлаждение от чистого водоема. Питание же наше плодами из тех, что выбираем сами, и мясом птиц из тех, что сами пожелаем. Не слышны нам там пустословия и укоров в грехе, а лишь слова: "Мир! Мир!" В воздаяние мне за то, что делал, дана в супруги черноокая, большеглазая, подобная жемчугу хранимому, непорочная, мужа любящая, сверстница, которой не коснулся до меня ни человек, ни джинн.
Кaкoвы нacлaждeния любви? Двa нacлaждeния дyши - пpичинeниe и тepпeниe. Двa нacлaждeния paзyмa - влeчeниe и oтдaвaниe. Тpи нacлaждeния тeлa - кacaниe, тpeниe и вcacывaниe. Тpи дoпoлняющиx нacлaждeния - вкyc, зaпax и цвeт. Веткой персика склонись ко мне цветущею, гибкой и трепетной, потому что сердце мое устремлено к тебе. Тысячи дорог прошел я, и все они привели к тебе. Лучше ты тысяч других, голова твоя что чистое золото, волосы волнистые, черные как ворон, уста твои - сладость, и вся ты - желание. Приди ко мне!
– говорю тебе, и не слышу слова в ответ, лишь одна молчаливая покорность. Ограниченности своея отнюдь не скрывая и по случаю ею, ничтоже сумняшеся, гордясь, Элиот все жизнедеяние наше к трем составляющим всего - невольному рождению, желанному соитию и неизбежной смерти, как окончанию всего, и утверждал, что в пироге нашей жизни всего-то три слоя, а чем переслоены они, и знать-то не пожелал! Ах, если бы все состоялось так просто и незатейливо, что можно изобразить двумя красками - черной да белой!
– Вот рука моя, - говорил я ей.
– Простри ее над главою своею, и укроет она тебя от хлада и жары иссушающей, и даст напитаться тебе от щедрот моих и по достатку моему, и спасет от нашествия саранчи и от нападок злого человека или зверя хищного. И в ней кров твой, и защита твоя, и пища твоя. Дозволь же принесть тебе полной рукою нежность мою и томление мое и снизойди, дабы принять ее и ответить на это душевным приятием своим, и на моление мое не ответствуй - "нет", и скажи мне слово ласковое, если только всевышний властитель миров не лишил тебя дара речи! Свет глаз моих и украшение для взора моего, прихотливая судьба свела нас здесь и сейчас, и вольно ей было дать мне достигнуть тебя посредством злата, и я платил хозяину твоему, но не покупал же снисхождения твоего. За деньги тебя дали мне во владение и в использование, но скажу тебе - не того взыскую. То, чего ищу, купить бы горазд, да в товарах нету, потому и прошу - подари мне благорасположение свое и прими меня, как и я готов тебя принять - как есть и полностью и без остатка.
Но одно молчание было ответом мне, будто бы взывал я к бессловесной тьме посреди пустыни, где только шорох песка на склоне бархана рождает звучание, а ничего иного нету вокруг. В бесполезных словах истощаясь, провел я ту злопамятную ночь, имея подле предмет неистового вожделения своего, обладать которым не пожелал, ибо хотел утолить жажду, мне же подали песку, просил пропитания кус хлеба, а в руку вложили мне камень. Наутро же покинул я пленницу, прекрасную пленницу мою, не удовлетворив желания своего, и ушел обратно дорогами странствия, тщась лишь увеличивать расстояние между мною и не пожелавшей разделить
– Положи меня, как печать на сердце твоем,
как перстень, на руке твоей,
потому что крепка как смерть любовь...
Что же тут скажешь, Абукир? Что же я могу сказать о той, истинного имени которой нет на грубом и убогом человеческом языке, о той, что нежнее нежности и загадочней всех загадок подлунного мира, что рождена из пены волн и шелеста ветра, что сложена из дыхания ветра пустыни и сияния звезд небесных, которую зришь и иначе ощущаешь, а произнести не в состоянии?
Добро соединяет, зло разлучает. Соединение есть второе имя добра, разъединение есть второе имя зла. Есть такие, подобно прислуживающим Кали дакини, что питаются мясом человека, причиняя мужчине боль одним только видом естества своего, что манит, но недоступно есть, а посягнувшему на него не наслаждение, но гибель. Почему мы тоскуем по любимым своим? Почему мы любим, ведь вместе с любовью они приносят нам страдания, боль и муку? Безразличием ее ввергнут я в бездны Джаханнам, где огонь и сокрушилище, и поныне пребываю там. Сожигает меня огнь, опаляя со всех сторон. Всякий раз, как сготовится кожа моя, заменяется сгоревшее другой кожей, чтобы только вкусил наказания сызнова. Огонь обжигает лицо мое, я связан цепями, одеяния мои из смолы, тело мое в огне. Еда моя с дерева заккум, что растет из глубин Джаханнама, плоды его точно головы шайтанов, питье мое - кипяток, что рассекает мои внутренности, и гнойная вода. И приходит ко мне смерть со всех мест, но я не мертв, а впереди меня суровое наказание.
Как златоустый Кабир, обошел я весь мир, взвалив на плечи свой скарб. Как Кабир, внимательно все осмотрел и пришел к выводу: "Нет у меня никого, кроме нее". Не благо мне она, а боль и горечь. Но скажу ли я о ней - вот, она зло? Нет, не скажу. Скажи мне - вот идет слепец, и не видит, что под ногой его, но ведь зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь. А сердце мое говорит мне - есть только один светоч в окружающей меня вселенской тьме, который горит где-то вдалеке, а идешь к нему - так он отдаляется от тебя, а коснешься его, так он обожжет, не согрев. А не стремиться к нему неможно, ибо без него незачем жить.
В скитаниях своих я по возможности избирал дороги, что идут поодаль Мавераннахра, хотя доля караванного водителя не свободна от приказаний нанимателей, и временами мне доводилось приходить в город, хотя и в этом случае я старался создавать препятствия между мною и между Маренилам, тягу к которой ощущал в виде мучительной жажды желания повсечасно, когда только не был отягощен повседневными трудами или не подвергался дурману банджа да опьянению вина. Я оставался в караван-сараях на другом конце Мавераннахра, а то и вовсе за пределами городских стен, якобы по нужде ухаживать за животными или измышлял иную какую причину - посетить родственников или еще что, лишь бы не приближаться к месту ее обиталища, и по сей день так и не осмелился разъяснить ее судьбу, и может так статься, что ее уж и на свете нет, не только в Мавераннахре, потому что испытываю сильнейшее притяжение к этой женщине, да такое, что еще одно неприятие от нее лишит меня и жизни самой. Мучение мое возобновляется тотчас же, как только стопы мои направляются в места, где со мной произошло сие, и я впадаю в страдание и муку, что вы наблюдали на горестном моем состоянии, когда в Данданкане, что в одном переходе от Мавераннахра, со мной приключилось. Ибо преобороть это влечение я не в состоянии, да и не желаю, а исполнить его надлежащим по моему представлению способом не дано. И вот, моя любовь доныне всего лишь мой способ медленной смерти, мучительный и упоительный, и я вожделею уже одного только наступления конца, ведь в нем одном завершение недуга моего, а я же стал ронин, или человек, плывущий по волнам безропотно.
34
И караванщик Абукир откинулся в полнейшем изнеможении на подушки, укрыв лицо свое концом чалмы, что по обычаю должно указывать на глубочайшее горе, его снедающее, и на полную безысходность в нем. Я же, обратясь к сотрапезникам своим, произнес:
– Каждому из нас выпало на долю вожделеть, искать и обмануться. Каждый может попенять провидению за ниспосланный на нашу долю злой рок, тогда как никто из нас в том не виноват, а пуще всего - так и не заслуживает горя и бедствий, что нам отпущены. Что же судить о том, если лишь всевышний всемогущ и правда в руке его? Почто судьба обременила народ мой тяжкими тягостями, а виновников злодеяния оставила безнаказанными? В том ли справедливость мира сего сокрыта, и если так, как ее постигнуть?