Пилигрим

Колесников Серж

В руках одной из музыкантш я увидал распространенный в Египте небольшой барабан, так называемый дарабукке, где на нем исстари играли знатные женщины. Формою дарабукке совершенно повторяет воронку, а верхнее, большее, отверстие затянуто кожей. Этот барабан был выделан из дорогого дерева и богато украшен, хотя он может быть и из глины и из простого дерева, потому что на звучании его это не сказывается. Играют на нем обеими руками, зажав узкий конец под левой рукой; чтобы свободнее держать инструмент на весу, музыкантша подвесила его на шнурке или ремне, переброшенном через правое плечо, а ритм, который при этом отбивается, имеет гулкое и сильное звучание и весьма подходит для танцевального сопровождения. Были при ней и другие инструменты, музыку на которых производят не поглаживанием смычком, и не перебиранием струн, и не вдуванием в них воздуха губами, подобно нежному поцелую, а жестоким и усердным поколачиванием разными ударами - и пальцами, и ладонями, и палками, и друг об друга. Принесла она женский тар, что в Испании называют тамбурином: деревянный обод, обтянутый кожей, в который вставлены пять двойных пластинок из крепкой меди с отделкой довольно богатой -

им обычно сопровождаются женские танцы, ритм в которых, извлекаемый ударами по кожаной покрышке, разнообразится нежным позвякиванием медных плашек, а еще и кимвалы в виде тарелок из бронзы, покрытой серебром для благозвучия, как большие, так и самые маленькие из них -- сагат, что используются как кастаньеты и надеваются петлями на указательный и большой пальцы обеих рук танцующими.

Трое музыкантш имели при себе струнные инструменты. С удивлением и радостным предвкушением усмотрел я у одной уд с семью двойными струнами, на котором играют посредством коршуньего пера и который в наше неспокойное время встречается все реже, несмотря на то что в предыдущие века он был главою среди всех прочих инструментов аравийских музыкантов и в этом качестве многократно воспевался древними поэтами, и я ожидал услышать звучание его, пребывая как будто в томлении до встречи с давним другом, которого еще помнишь, но голос его уже позабыл. Другая несла кеменге с богато выложенным слоновой костью корпусом, затейливо выделанным из трех четвертей скорлупы кокосового ореха, выложенной слоновой костью и просверленной мелкими дырочками и обтянутой сверху рыбьей кожей, с грифом из черного дерева с резьбою и самшитовыми колками, и необходимый для игры на нем деревянный смычок, с натянутым на нем наподобие тетивы конским волосом. Третья же вооружилась, если только можно сказать такими словами об искуснице мелодичной игры, инструментом, называемым канун, который хотя и роду струнного семейства, однако же очень своеобразного строения и в игре на нем требуется особенное мастерство. Канун этот выделан был из благородного орехового дерева, изящно отполированного и умащенного маслами благовонными для придания ему полупрозрачного вида с глубокими оттенками, на верхней доске его были округло вырезаны пять круглых отверстий, оклеенных рыбьей кожей, по одному на каждую из пяти ножек, и натянуты двадцать четыре тройные струны из овечьих кишок, пальцы же музыкантши унизывали кольца деревянного рише, в которое продевается часть ости пера или кусочек буйволового рога. Звучание струн при ударах рише звонкое и отменно чистое, чего никак невозможно достигнуть, перебирая их пальцами, пускай даже и женскими тонкими перстами. К величайшему сожалению моему не увидал я любимейшего из моих инструментов, чья музыка неизменно погружает все существо мое в бесконечное, хотя и печального толка, блаженство - ребаба, который, вообще-то, бывает двух родов: рабаб-эль-мугханни, или скрипка певцов, и рабаб эшшаэр, или скрипка поэтов, отличающиеся лишь количеством струн: первая имеет две струны, а вторая только одну, а звучание обеих одинаково сладостно и одновременно мучительно и рвет душу, подобно обмакнутым в мед отменно заточенным стальным когтям, медленно протягиваемым неизвестным мучителем, коего одинаково ненавидишь и вожделеешь.

Последняя из разряда музыкантш принесла с собою целый выбор разных дудок, рожков и флейт, каждая под собственным названием, но, разобравшись, нетрудно уловить их общее и единое происхождение, ибо каждая, как бы хитро не была она закручена и из какого бы редкого материала не выделана, все они имеют в основе най, только разного размера и формы. Сама флейта най делается из тростникового ствола, на одной стороне находится шесть дырочек, на противоположной -- одно только отверстие для большого пальца; сестра ее и ближняя родственница, сходная с ней саламие, также из тростника и с шестью звуковыми отверстиями, а сауме, или цембре, хотя и подобны предыдущим, однако звуковых отверстий у них восемь, а звучание, благодаря этому, богаче и изысканнее. Нагнувшись на ухо мое, духанщик сообщил, что эта музыкантша почитается наибольшей искусницей в игре на всем, что требует вдувания внутрь воздуха для извлечения звучания, и подобной во всем Мавераннахре нету, а может и окрест, и оттого ценится она прямо-таки на вес золота; когда же содержателю караван-сарая вздумалось купить ее у проезжего лица купеческого звания, за нее запросили звонкой монеты по весу ее тела, и благодарение всевышнему, что телом она оказалась невелика и не грузная, а тонкой кости, иначе же приобретение оказалось бы ему совсем не под силу, но сейчас, по прошествии немногих лет, она уже окупила все затраты и приносит чистый доход, и немало, почему к ней составилось отношение, как к вещи дорогой и полезной.

Последнею в череде женщин, проходящих предо мною, появилась танцовщица, которую я безошибочно признал за таковую по одежде и по повадкам ее, характерным для этого рода занятий, укутанная в тонкие ткани подобием кокона, которым шелковичный червяк себя опутывает, а человек, исхитрившись, разматывает тонкую шелковую нить обратно и на свои нужды употребляет; и так плотно, что несподручно было рассмотреть ни линий тела танцорки, ни черт лица ее, а лишь нечто неопределенного вида и формы, что являло собою некую разновидность загадки и тем завлекало и возбуждало любопытство. В том виде, в каком она предстала взору моему, была она совершенною вещью в себе, внутри которого заключена его движущая сила и произведение, что этой силою проявляется наружу, и тебе должно быть ведомо немалое число образцов сего: бутон розовый возьми, что в складенном виде своем есть лишь тесная оболочка, покрывающая прелесть и аромат цветения, или икринку малую черненькую, из коей на свет появляется волшебным образом гигантский осетр, рыба-царь, или любое семя - что из него произрастает, никоим образом своим не напоминает обличья происхождения своего. Описанию же нечто, существующее лишь в движении, в развитии и в течении времени, моим слабым силам совсем не поддается, потому что не умею передать словесно, как так происходит трансфигурация одного в другое, и где и в чем наличествует меж ними нить связующая. Поэтому по способностям своим буду излагать лишь в таком порядке, как все происходившее в памяти и в душе моей свой след отметило.

Женщины, назначенные для увеселения моего, тем временем прошли в помещение и разделились - музыкантши обозначили некоторое место, в котором разместились особым порядком - барабанщица несколько поодаль, в углу, дабы звучанием собственным и громогласным не перебивать мелодии, рождаемой на других инструментах, что слабы на голос, но изощренны в передаче тончайших чувственных оттенков. Струнные расположились неким подобием треугольной фигуры так, что место уду пришлось на его вершину, а кануну с кеменге - по сторонам его слева и справа. Флейтистка избрала для себя место подле струнных, но несколько перед ними и как можно подалее от барабанов, потому что звучание ее дудок, приводимых в действие дыханием одним, заведомо было наиболее слабым перед всеми остальными. И вот, легкими ударами тонких смуглых пальцев по коже дарабукке барабанщица завела почти неслышный, но ощущаемый как биение сердца в крови, ритм, к нему в разном порядке вступили струнные, соткавшие как бы канву музыкальной ткани из различно звучащей, но единой мелодии, и вот уже вскрикнула раз-другой най, и внезапно голос флейтистки, сладостный и исполненный горькой печалью, взвился над прочими звуками и полновластно заполнил собою весь духан, проник сквозь уши прямо к моему сердцу и подступил к горлу, а затем вытек из глаз моих прозрачными слезами:

– Я вышла на промысел птичий.

В руке у меня западня,

в другой - птицеловная сеть

и острого дротика древко.
–

и я с первого же слова узнал слова старинной песни, неоднократно слышанной мной в странствиях по Египетским землям, особенно же в Каире; песни, в которой женщина поет о том, как любовным томлением томима, ищет она того, на кого прольет благоуханным елеем любовь свою, да никак не может найти своего возлюбленного.

– Меня смущает прелесть водоема.

Как лотос нераскрывшийся, уста

сестры моей, а груди - померанцы.

Нет сил разжать объятья этих рук.

И возрадовался я, и воспечалился, ведь хотя дорога моя в Мавераннахр благополучно завершилась, и я не стал ни добычею алчного и злостного человека, ни жертвою в жестокосердии и вероломстве изощренного хищного и кровожадного зверя, коий в худших своих ипостасях соперничает с человеческим грехопадением; ни встрял в междусобицу среди своих же караванщиков - ведь мне нечего было делить с ними, а их свары мне без надобности, как бы они не убеждали меня в обратном - мол, присоединись к нам, мы погубим другого и выигрыш пополам поделим; и не попал в жернова слепой и неодолимой силы стихии, что ломает спину багатурам, будто стебелек тоненький и чахлый, без натуги и как бы походя; и миновали меня болезни и раны, и вкус к жизни и к удовольствиям ее я сохранил, не растеряв, подобно прочему всему, по дороге; и я не утратил верного пути и не заплутал и не ушел, что возможно весьма, стоит лишь потерять путеводную нить, сквозь сердце и разум мой проходящую от места из которого я вышел до места, в которое я иду, вглубь черной пустыни, где нет троп и нет селений, и не растут деревья, и нет колодцев, и нет дичины для пропитания, только призрак близкой и неизбежной смерти гнездится и раскрывает крыла свои над каждым неосторожным путником; да, я вернулся с пути своего, но ничего, кроме толики золота за труды мои, не приобрел я, и нет у меня ни близкого никого, ни дома и ни крова, и нет имущества, кроме того, что ношу при себе, и женщины мои поют печальную египетскую песню, не повстречав меня во всю жизнь свою, и дети мои плачут, не будучи рожденными.

С каждою затяжкою густым дымом банджа и с каждым глотком черного крепкого чаю душа моя обрывала цепи, что приковали ее к телу моему, и исходила из глаз и из уст моих, и вот я уже смотрел на себя, как бы со стороны, вот я возлежу на ложе своем, вот сидят музыкантши, исторгая неразбавленную печаль из недр своих инструментов и сдабривая ее медовой сладостью и ароматом мирры и ладановой смолы, украшая витиевато и изысканно и предлагая мне испить из чаши сей бальзама, что сначала душу бередит, а потом душу врачует, и я, благодарный, к чаше сей приникаю и пью, и не утоляется жажда моя, и не наполняется утроба моя, и я не в силах остановиться и отвергнуть ее, вкушая отраву аки блаженство. Музыка же врезалась зазубренною турецкою саблею прямо в сердце мое, и взрезала грудь, и скребла по костям, и вынимала жилы изнутри:

– Замкнем двойную дверь золотым замком,

зажжем лампу, чтобы наполнить комнату ее бриллиантовым светом.

Я сброшу одежды и смою краску и пудру,

рассмотрю картину, украшающую подушку.

Нет радости, сравнимой с наслаждениями ночи, -

зазвучало уже на ханьский манер трехголосое песнопение, производимое, кроме флейтистки, еще и играющими на уде и кеменге, и меж голосами отчетливо слышались звоны, что исходили со стороны тара и сагата, и казалось, в моей душе пролегла глубокая трещина между мною самим и миром бытия, преодолеть которую возможно лишь крайним напряжением сил, но нет силы одолеть окутавшую меня истому - ах, все прошло, все прошло, и я одинок во всей вселенной, и нет ничего окрест, что бы послужило якорем ладье моей жизни!

Струнные инструменты постепенно стихли и умолкли, а мелодию остались вести только най да дарабукке, и если най нежным голосом выпевала благословенную жалость с примешанной к ней верой в неизбежное успокоение, страна которого лежит где-то в дальнем далеке, то глухая барабанная дробь скорее будоражила, как бы сомневаясь в справедливости напевов флейты; а вперед выдвинулась фигура танцовщицы, которая, семеня ногами, не вышла, а выплыла предо мною, как иной раз из тумана выплывают призрачные фигуры дэвов и джинов, но ведь про тех доподлинно известно, что передвигаются они без ног, на завитках субстанции навроде дыма, что позволяет им перемещаться в материальном мире.