Пилигрим
Шрифт:
Аббасиды же, наследники халифа, что наследовал в свою очередь самому пророку Мухаммеду, ко владычеству своему приступив и власть утвердив по всей Персии, всю роскошь своего двора и хранилище имения своего поместили в Багдаде, а сиятельный и просвещенный халиф Гарун-аль-Рашид перенес все достояние, и двор свой, и людей своих, и визирей, и воинов, и служителей в Ракку, который город он любил и превыше других всех почитал, и стала Ракка роскошнейшим из роскошных мест. И мне самому довелось быть в каждом из этих мест, о чем могу свидетельствовать определенно и беспристрастно - если и есть земле в каком неведомом месте средоточие богатства и самой изысканной роскоши, то это место не идет ни в какое сравнение с персидским Багдадом.
Наблюдая разнообразный, пестрый и богатый товарооборот, проходивший около и вокруг меня во время странствий моих, я обнаружил, что единственным способом выжить в нашем жестоком мире для людей, не принадлежащих к важному и сословному люду, а тем более к владетельному роду, есть приобретение какого-то ремесла, пусть даже в малой части бытия нашего, дабы развивать его, доводя до совершенства. Я и сам из того же сословия, что использует способности свои ради пропитания, и готов предложить за умеренную плату свой дар отыскивать верный путь среди нагромождения барханов пустыни что днем, что ночью, и тем кусок свой хлеба имею. Знаю я и множество иных подобных - псарей, что наделены умением лай собачий разбирать, как будто они на словах с ними
И вот, в странствиях своих пересекая пространства и теряя в дороге песок отпущенного мне времени, я пришел в город Мавераннахр, дорога к коему проходит с неизбежностью через Данданкан, где мы ныне все повстречались, сведенные промыслом Аллаха (да славится имя его вечно-вековечно и иссякнут все враги его!) для некоей высшей непостижимой участи. От Данданкана до Мавераннахра один дневной переход, и так уж случилось, что вчера я был в Данданкане одним человеком, а через небольшое время возвратился в него совсем другим, утратив покой и равновесие души, и растратив мужество и уверенность свою, и сердечная боль отныне единственное мое достояние, и я искал забвения, дабы облегчить устремление души моей.
30
В Мавераннахре, в городе во всех смыслах более скромном, нежели сияющие алмазы подлунного мира Багдад или Дамаск, роскошное богатство и изысканные наслаждения не выносятся за стены домов, специально к тому выстроенных, а сохраняются в них, как драгоценный жемчуг внутри прочных створок устрицы, мои дела караванного водителя закончились тотчас же, как ведомые мною вступили под сень караван-сарая, что предназначался особым порядком для торгового люда, и я получил свою плату за пройденную часть пути (надо сказать, в мои обязанности входило не только довести караван в Мавераннахр, но и проводить его дальше, чтобы в конце пути войти в Мекку, откуда мы и выходили), и намеревался употребить полученные деньги в звонкой монете для собственного удовлетворения, приобрести на них кое-что из одежд и из необходимых припасов, а еще известную часть употребить на удовольствия, предлагаемые в местах, назначенных для того, и отдохнув некоторое время, вызнал у служащих караван-сарая, где и что возможно получить из того, и какую цену за это спрашивают.
Каждый же город, что мы проходили, имеет в себе, кроме особенного мастерства, которым его насельники в основном и живут, еще и особенные удовольствия. Так, в Герате примечательными почитаются собачьи бои, в которых стравливают специально выведенных для этого бойцовых псов, крупных, мускулистых, с огромной разверстою пастью, переполненной острейшими клыками, с обрубленными ушами и хвостами, и ни на что эти собаки более не годны, кроме как вцепиться в глотку сородичам своим; зрители же весьма возбуждены бывают, ведь драки эти отменно жестоки и часто ведут к смерти зверей в удовольствие публики, готовой рискнуть последним в азарте и поставить на кон все имение свое, и нередки случаи, когда тот, от кого отвернулась удача, проигрывал и дом, и имущество, и жен своих, и детей, да и собственную свободу, обращаясь в невольника по велению снедавшей его страсти, а уж жалеть-то поздно! В Истанбуле в обычае игра на деньги, а уж как она ведется - не суть важно, в три кости ли, или в пять костей, или в нарды, или в шахматы, или в порицаемые истинно верующими карты, потому что выигрыш достается лишь тому, кто поставил игру своим ремеслом, и не столь уж он искусен в игре, сколь изощрен в обмане захваченного азартом. В том же Багдаде играют на музыкальных инструментах, да так искусно, что слушающие платят, не считая, или за то, чтобы мелодия, рвущая душу, не прекращалась, или за то, чтобы сия музыка не звучала более, воистину же сказано персиянами: музыка есть стеклянный нож, который режет нам душу. Там же возможно побывать и на состязании поэтов, изображающих звучными словами и восторженными эпитетами все, что вокруг - и славу военных походов, и доблести в любви, и удовольствие от вина, и достоинство владетелей тех мест, что на фарси звучит завораживающе... если бы только поэты, сладостными касыдами нас ублажающие, в погоне за звонким металлом не вели себя среди своих же собратьев по ремеслу, аки голодные псы, готовые разорвать слабейшего, или как птицы в курятнике, всегда гораздые клюнуть ближнего и нагадить на нижнего. Сказал же однажды Фирдоуси:
– У поэтов есть такой обычай -
в круг сойдясь, оплевывать друг друга, -
и скажу тебе, пусть мои слова будут тому свидетельствовать, что великий стихотворец в горечи своей нисколько не приукрасил происходящее на турнирах, где могут и пхнуть, и выбранить, и припомнить недостатки былые и мнимые, да и в бороду вцепиться способны в раже.
Отряхнув заботы о караване с ног своих, перво-наперво я спросил у содержателя караван-сарая баню, которая в этом заведении наличествовала, как и положено в них, с парным отделением по турецкому образцу, то есть с комнатою о восьми углах с тремя ступенями мраморных скамей - для любящих слабую, сильную и невыносимую жару, в которой пар стоит наподобие дыма или густейшего тумана, так что пальцев протянутой руки совершенно не видать, а еще пар делается сдобренным маслом розы и маслом эвкалипта, и маслом пачули, и маслом лаванды, и многими другими ароматами, название которых мне вовсе неизвестно, хотя немного восточных базаров, где пряностями торгуют в изобилии, мне посетить не удалось. В означенном помещении я пробыл настолько долго, насколько хватило только моего терпения, полной грудью, иссушенной многодневными странствиями, хватая упоительно влажный воздух и выхаркивая пыль и грязь, скопившиеся внутри меня за время пути. Волосы мои и борода напитались водою наподобие греческих губок, что привозят из Самофракии, которые способны запасти в себе воды более, чем позволяет их объем, на целую четверть, а на выдубленной солнцем и ветром коже проступили телесные тона, позабытые мною за время странствия. Силы мои иссякали и таяли в небесном наслаждении, и сердце уже его не выдерживало, тщась вобрать в себя блаженство до последней капли и переполняясь им, как чаша вином в руках нерадивого (а может - щедрого) виночерпия, и дабы не расплескать содержимое, я вышел из парильной и перешел в мыльную, где отдался в сильные руки умелых банщиков, кои натирали меня маслом оливковым и щелоком из морских водорослей, скребли меня стригелями, разминали прутьями ивы и стеблями камышей, давили напряженные мускулы семенами лотоса и мелкими грецкими орехами, расчесывали спутанные волосы на голове и на бороде пальцами и гребнями - сначала редкими деревянными из олеандровой середины, потом роговыми более частыми, а под конец тонкими гребнями из слоновой кости, в результате чего хотя часть волос и была выдернута с корнями, но промеж ними не осталось ни единого загрязнения ни от травы, ни от песка, ни от докучливых насекомых, гораздых заводиться от вынужденного в дороге небрежения. Потом банщики поместили меня в наполненную горячей водою, почти что кипятком, медную ванну, подогреваемую угольями, и в ней отмыли меня дочиста, так что по выходу из нее красным цветом разгоряченной телесности напоминал я более всего омара, отваренного в крепкосоленом отваре с пряными травами и готового для стола, а потом меня, обернув в простыню, приняли умелый цирюльник с напарником-костоправом, и пока костоправ сильными ручищами разминал мне плечи и икры, цирюльник прибрал в порядок волосы и бороду, а также умело вырезал четыре или пять мозолей, да так искусно, что кожа осталась гладкою, как у младенца. А как усилия цирюльника завершились, костоправ повалил меня на специально устроенное там каменное возвышение и уж отвел душу, выворачивая конечности мои из суставов, встряхивая всем телом до зубовного лязга ради облегчения позвоночника, похлопывая, выкручивая, пощипывая, прихватывая, проминая кожу и мышцы и наступая ногами и всем грузным телом своим надавливая на грудь и спину мою. От его энергической работы стало тело мое налитым не тяжкой усталостью дороги, а исполненным сладостной истомой, как персик в спелом виде своем наполняется нежной сладостью мякоти. Подхватив на руки, аки дитя, костоправ поднял нагое тело мое и с силой швырнул в неглубокий бассейн с прохладной и чистой водою, чтобы я пришел в себя и сознание мое возвратилось из горних высей, куда воспарило, ближе к земной юдоли, ибо наслаждение способно постигнуть не иначе, как прервав его истечение, а не во время самого наслаждения, когда никаких таких мыслей не образуется, воистину - лицом к лицу лица не лицезреть.
По окончании банной процедуры, освеженный и приведенный в изящный вид, расслабленный душою и телом я возвратился в помещение караван-сарая и прошел прямиком в духан, дабы насытить плоть, долгое время вынужденную принимать в пищу не то, что хочется, а то, что имеется, и там улегся на ковры, подоткнув под спину и под локоть подушки. Духанщик подбежал ко мне сей момент и раболепно вопросил пожелания мои относительно кушаний и напитков, осведомленный о моей платежеспособности содержателем всего заведения, и я, будучи происхождения простого и неизбалованного, спросил у него вина из виноградников Коканда, о коем был наслышан, как о весьма тонком и своеобычного вкуса, для начала один кувшин, и седло молодого барашка одним куском на углях жаренное, а к нему овощей печеных тыквы, баклажанов и кабачков, и овощей свежих луку и огурцов, и горячих лепешек с коровьим маслом - так, чтобы новую лепешку из печи вынимали, как только я оканчивал предыдущую, и перцу черного, и перцу красного, и зиры, и мяты, и шалфею, а потом еще яблок и винограду, а к мясу - гранатовых зерен и барбарисовых ягод, ну а потом что еще прикажу. И усердные прислужники, направляемые приказанием строгого духанщика, подкрепленным двумя-тремя зуботычинами, принялись бегать взад и вперед, принося то одно, то другое, показывая мне, прося моего согласия оставить или же без промедления поменять, тогда как я сам пребывал в блаженном чувстве ощущения голодного позыва, когда насыщение сдерживается всего лишь волевым усилием, призывающим отдаваться всецело не чувству утоления голода, а чувству вкушения гастрономического удовольствия. Наконец дастархан был наполнен и я жестом отослал прислугу, один лишь духанщик самолично кланялся мне, оставаясь в поле зрения моего, и сотворив краткое моление, приступил к еде, причем духанщик немедленно подскочил и самолично налил мне чарку вина, дабы я оценил его, что я немедленно и совершил, пригубив его и осушив тем самым чаш наполовину, и несомненное мое одобрение зародило в душе духанщика благодарственное чувство.
Вино и в самом деле было весьма неплохого урожая, плотное и сладкое, как поцелуй не девственницы, а зрелой и искушенной женщины, обещающий удовольствие не сразу, а по отдалении некоторого времени и тем усиливающий его многократно. Вы же вправе спросить меня справедливо, как мое удовольствование вином соотносится с моим же следованием истинной вере, коя, будучи исповедуемой строго и ревниво, в череде чувственных удовольствий опьянение никоим образом не допускает. Знаешь, как сказал иудеям апостол Павел: "Все мне позволительно, да не все полезно". Скажу же так - в каждом вероучении есть обыкновенно два течения - одно говорит - все возможно, что писанием не запрещено, другое же утверждает - можно только то, что разрешено священным писанием. Поверь же искушенному - и то, и другое - неверно, ибо перелагают ответственность с человека на бога. Книжным словом нельзя предусмотреть всего, что в жизни с человеком случиться может, иначе эта книга станет бесконечной и прочесть и понять ее ограниченным человеческим умом станет неможно, а сие - не есть мудрость. Мудрость высшая в писании, которое и Аль-Коран, и Библия, и Тора, и Пополь-Вух, и Книга мормона, и другое, заключена не так, чтобы перечислено в нем: вот, список того, что разрешено, и вот, список того, что запрещено, а иначе: есть мудрость, к примеру, скажем, запрещено вам из мяса тoлькo мepтвeчинy, и кpoвь, и мяco свиньи, и тo, что зaкoлoтo не для Aллaxa, во всем остальном есть выбор человека; или про жен человеческих: жeнитecь на тex, что пpиятны вaм, жeнщинax - и двyx, и тpex, и чeтыpex, а ecли бoитecь, что не бyдeтe cпpaвeдливы, тo - на oднoй или на тex, кoтopыми oвлaдeли вaши дecницы, и нaдeляйтe их из имущества, и oдeвaйтe их, и гoвopитe им cлoвo блaгoe; и давая человеку назидание свое о том, что должно, не устанавливает запрета над ним - одна жена или четыре, и кто они - все это в воли человеческой, а не высшей. А из питья, и из удовлетворения, что дает майсир, в иных местах банджем прозываемый, так ведь и это не запретное, но употребляемое с мудростью надлежит быть, ведь сказано в писании: когда cпpaшивaют тебя o вине и мaйcиpe, скажи: "B них oбoиx - великий гpex и нeкaя пoльзa для людей, но гpex их - бoльшe пользы", что означает разумеющему - если польза от их употребления превышает вред от того же самого, так негрешно употребить сие. Инакими словами: употреби вина и банджа для недуга преоборенья и усталости преодоления, и снискания душевного успокоения после напряжения сил хоть в военной схватке, хоть в томлении любви неразделенной, хотя бы и по иной причине какой. Спрашиваешь, когда же причина сия допускает, а когда нет, ответ мой - тебе решать, и тебе самому отвечать за выбор свой, ну а если ошибешься, мудростью невелик будучи, так ведь Аллах прощающ, милосерд. Мой же осознанный выбор после тягот пути из повествования моего тебе прояснен: испить вина достаточно, дабы и тело, и душу напряжение оставило, приуготовив его тем самым к новому испытанию, и да всевышний судьею мне.
И я выпил одну чашу вина, и другую чашу, и вкусил от мяса и от другого на дастархане, что таяло во рту, будто мед, и съел третью лепешку и пятую, и вначале испытал наслаждение вкусом и ароматом, а потом ощутил наполнение утробы, а потом почуял приятную тяжесть внутри себя и легкое головокружение, когда на блюде оставались уже одни только кости да огрызки, и приказал подать себе чай и трубку с банджем, что собирают в окрестностях Герата и почитают за самолучший, и пригласил духанщика расположиться подле меня ради неспешной беседы о разных предметах, к чему у меня возник интерес и что ему были доподлинно известны.
– О господин мой, - вопросил меня духанщик, - доволен ли ты неумелым искусством недостойного раба твоего, насытилось ли тело твое, успокоилась ли душа твоя, испытал ли отдохновение от трудов своих? Не желаешь ли ты чего еще, из питья ли, или из еды? Может, подать к столу твоему каких лакомств, может, жареных фиников с творогом или сушеных смокв, истекающих сладостью? Или же меду, срезанного вместе с сотами? Или орехов миндальных, фундука и кешью? А может, пожелаешь изюму белого и изюму черного, который кишмиш? Потребуй, о благородный!