Шрифт:
Annotation
Колесников Серж
Колесников Серж
Пилигрим
Сергей Колесников
ПИЛИГРИМ
(С) 2010
Многие дружбы расторгла нехватка беседы.
[Аристотель]
1
В месяц Амшир, о котором ал-Макризи говорил, как о благостном времени, в коем завершается подрезывание виноградных лоз, заканчивается посадка персиковых и шелковичных деревьев, а пчелы повсеместно выводят потомство, в середине которого вырывают репу, закладывают
– Данданкан, - молвил наш проводник, и замер, прикрыв глаза, но не от яростных солнечных лучей, а вспомнив нечто, чем он с нами в дружеской беседе за медной чашечкой аравийского кофе, в коем удивительным образом сочетаются сахар, кофейная гуща, розмарин и кипящая вода, и чубуком кальяна на мягкости хорасанского ковра после целого дня верблюжьего аллюра между осыпающимися барханами, делиться вовсе не собирался.
– Данданкан, - произнес он мечтательно, и умолк, унесенный потоком воспоминаний, как щепка, стремительным потоком реки Тинит подхваченная, несется куда-то, не в силах справиться с неизбежным. Как мираж, возникающий перед глазами утомленных путников, когда надежда уже потеряна, а солнце сияет в зените, тщась расплавить песок пустыни и обратить его в стразовое стекло, как предзакатный морок, когда сумерки стирают границы между явью и иными проявлениями реальности и миром духов, джиний и гулей, как призрачное прикосновение бесплотного духа к трепетному, живому и горячему сердцу, Данданкан воплотился вначале верхушками финиковых пальм, потом явил нашему жадному и недоверчивому взору глинобитные стены домов, потом для острого слуха погонщиков стали различимы знакомое блеяние домашних животных и крики играющих в наивные жестокие игры нагих детей пустыни, потом послышалась гортанная скороговорка женщин, скрытых высокими стенами внутренних двориков и невидимых постороннему глазу, отчего их красота представлялась совершенной, а чувственность - неизбывной, чего, конечно, недостижимо в этом скорбном мире. И лишь когда наш небольшой караван пересек границы оазиса и вошел в благолепную тень его, открылся нам сокровенный его источник, причина радости в этой суровой земле под иссушающим ветром пустыни, источник пищи и отрады для людей, открывших его, оплодотворяющий мертвый камень и сухой песок и плодоносящий вопреки наступлению пустыни, бирюзовый водоем, который здесь именуют Вади-ай-Куйаба, или Жизненаполненный. Как драгоценный камень, вправленный в древнем волшебном перстне, чьей стоимости не указать в мерах золота и количестве белокурых невольниц не старше пятнадцатилетнего возраста и невинного состояния, а лишь кровью и человеческими жизнями приблизительно можно оценить его, сиял источник, наполненный животворной влагой, и солнечный свет, отражаясь от его волнующейся поверхности, разбрасывался сверкающими бликами по всему оазису.
Наполненный звуками, оазис был поразительно безлюден, как в морской раковине содержится только шум моря, но не оно само. Вот звучит смех - и не видно его источника, и неизвестны причины его, отчего кажется, будто он происходит извне этого мира, а не из-за серой саманной стены, в трещинах которой блестящие, как пальмовым малом натертые, черные скорпионы отравляют своим смертоносным ядом полупрозрачных, сияющих бриллиантами глаз, мокриц, и жадно пожирают их хрупкие тела, дабы вскорости стать пропитанием для коричневых гекконовых ящериц, будто вылепленных из той же глины, что и стена, ставшая для них охотничьим угодьем, местом любви и домом для их детей. Недаром благословенный Ар-Рахимми, исчисливший вес Луны в талантах сидонских и аккадских, и знавший тридцать девять способов изгнания черной лихорадки из страждущего тела и изложившей знание свое возвышенным рубайи, считал гекконов движущимся порождением той самой бездвижной глины, в которой находят они кров и пропитание, и в этом умозаключении видится глубокое понимание природы вещей, присущее мудрости прошедших времен, теперь уже недоступное для постижения. Ибо течение времени означает не только продолжение жизни, но и забвение, и утраты, и потери. Аш-Сабат, Таш-Сабат, Дэв-Сабат, благословенно преходящее имя его, о вечное время...
А звуки лились нескончаемой чередою, описывая происходящее за глухими стенами не хуже изысканного калама Садиджи, в блистательной "Сун-Ар-Намэ" сказавшего - величие мастерства есть отражение присущей способности творить великое используя малое, или вовсе творить нечто из ничего. И лай презренной, но невидимой, собаки пробуждал скромное наше воображение, в котором возникали картины сокровенного гарема, где темнокожие евнухи и злобные псы войны хранят для своего повелителя нежную свежесть красоты наложниц, свезенных со всего мира для услады мечтаний и телесных вожделений правоверного владетеля оных... А крик закалываемого барана означал аромат бешбармака, сдобренного гранатовыми зернами и щедро присыпанного неизвестными индусскими пряностями, которые купцы, неторопливо пересекающие пустыню, иной раз привозят даже и к великому и непреодолимому Кровавому морю. Что еще сказали тебе звуки чужой жизни, стон под покровом темноты, шепот в темном углу, шелест в невидимой кроне высоко над тобой, когда суетливый глаз поневоле отсутствует на пиру впечатлений? О, достойно сожаления лишь одно - видения и представления, как бы они не были переполнены подробностями, не всегда соответствуют тому, что называют действительностью, и хотя грезы возвышеннее, чище и лучше во всех отношениях, нет соответствия между миром грез и миром яви. Хотя кто из живущих ныне мудрецов скажет, где кончается одно и начинается другое?
И мы прошли по дороге, где не было достойного, на чем остановить взор, но где слух наш был пресыщен, и мы стали как бы отягощенными этим, как будто испили неразбавленного, по примеру варваров, вина, выделанного на виноградниках жаркого Пелопоннеса. И как от вина, часть нашего существа воспарила над невзгодами долгого путешествия по негостеприимным местам, и стала весела и радостна. А другая наша часть взгрустнула о времени, проведенном в неудобном седле, пристроенном на костлявом крупе дромадера, ушедшем в вечность, утраченном для нас, и печаль была глубока и неизбывна.
У самого берега источника устроена была небольшая площадь, вымощенная плоскими серыми камнями, на которой, при необходимости, могло бы поместиться все население оазиса, и еще оставалось бы место для говорившего. Площадь окружалась стенами домов и внутренних двориков, что давало некоторое количество глубокой тени, содержащей известное облегчение от жгучих солнечных лучей. Однако ни одна дверь не открывалась на площадь, лишь глухие стены ограничивали ее, да берег водоема, отчего казалось, что площадь вдается в поселение, отодвинув его от воды, как рука сдвигает пиалы от края стола после возлияний, дабы не разбить дорогие самаркандские сосуды, украшенные изысканной мудростью бездонных изречений из Книги книг по краю, в пылу дружеской перебранки. Ровная поверхность стен нарушалась лишь посередине их унылой протяженности, где устроили михраб, абсолютно пустой, как и положено вещи, не содержащей в себе ничего, кроме символического указания на нечто более значимое и великое, в сравнении с сущностью предмета, служащего указателем. Что есть калам? Тростник, ломаемый ветром, мокнущий в гнилой воде да превращающийся в прах под ногами каждую осень, покуда существует этот мир. Что есть тушь для письма? Уголь сливовой косточки, презренно выбрасываемой за полной ненадобностью в иных обстоятельствах. Объединенные же пылающей мыслью, эти недостойные вещи служат главным средством божественного дара поэзии, для которой нет ничего величайшего, которое она не смогла бы воспеть, и сама бесконечность для которой лишь малый кирпичик в руках умелого мастера, и время не более, чем глина, связующая кирпичи.
Площадь казалось безжизненной, ничто живое не скользило по ее вымостке, ничья тень не касалась стен, никто не возмущал слабо переливающейся поверхности водоема, ни один звук не оглашал ее пространства. Даже вечно суетящихся птиц не было заметно в ветвях окружающих водоем деревьев. И перистые листья финиковых пальм не шелестели по прихоти ветерка - сам воздух, казалось, застыл голубым кристаллом от земли до небес, и в его недвижности замерло все остальное. Даже немая рыба не оставляла здесь кругов на воде. И если бы не звуки, слабо доносящиеся до нашего слуха сквозь окружающее безмолвие, оазис представлялся бы вымершим, покинутым людьми и животными, вынужденными бежать из него под страхом какой-то неизвестной напасти в бесконечность пустыни, что и тревожило, и удивляло, и влекло в одно и то же мгновение. Однако, лишь наш караван вышел на площадь, оказалось, что мы не одиноки - под самой стеной, неподалеку от михраба, утопая в густой тени, еще более плотной оттого, что в непосредственной близости от нее лежал ослепительно освещенный участок брусчатки, расположилась неподвижная полуобнаженная фигура седого странника, истощенного до такой степени, что тело его напоминало мумию, коих мне приходилось неоднократно и в изобилии созерцать в местности, именуемой Деир ал-Бахари, где они во множестве встречаются в строениях, прозываемых там ал-Харам, или дом с треугольной крышей. Странник казался совсем мертвым и высохшим, но немигающий взгляд его, остановившись на нас, сопровождал всякое движение, кем бы то ни было из нашего каравана произведенное. Безлюдности, нас окружающей, искренне изумившись, направили мы стопы наши к страннику, ибо никого иного поблизости не узрели.
Подойдя же к нему вплотную, обнаружилось, что темная иссохшая фигура есть и в самом деле странник обычной для представителей его сословия наружности, что предполагает длинные седые усы и бородку, впрочем, весьма неопрятного вида, чалму или, как этот головной убор называют сами странники - тюрбан, уложенный на голове наподобие повязки, коей сарацины раненных в голову сотоварищей исцеляют, а также непотребного вида повязку, срамные места прикрывающую, а еще иного одеяния, не считая засаленного длинного шнура через плечо, что долженствовало означать не более и не менее второе рождение его обладателя - обычное в тех местностях заблуждение - иного не имелось вовсе, равно как и обуви или иного имущества. Следует сказать, что странники и в иных краях всяческую аскезу исповедуют и считают ее не только обычаем, но и желательным способом очищения духа и тела от скверны, что позволяет им, якобы, достичь такой степени чистоты, каковая будет необходима для воспарения в воздух и полета не аки птица, а подобно облаку, то есть без махания крылами и иного употребления мускулов, а единственно используя силу мысли, впрочем, я отношусь к этому без доверия, поскольку самому наблюдать сие не сподобилось, а доверие к чужим словам с некоторых пор оказалось у меня утраченным, однако это к предмету текущего повествования не относится. Итак, хотя этот странник и выглядел обычно для странников вообще, таковое зрелище было весьма неординарно для людей иного толка и звания, и наши караванщики выглядели удивленными, а большей частью - и испуганными открывшимся им необычным зрелищем.
Проводник же наш, по имени Абусир ибн Дашур ибн Бибан ибн Эенофер ал-Мукабалла, или Абу, как мы принуждены были называть его, дабы слова наши, к нему обращенные, можно было высказать не переводя дыхания троекратно, выглядел как спящий на ходу, или лунатик, поскольку хотя глаза его были открыты и двигался он по неровной брусчатке не спотыкаясь, взгляд обратился как бы внутрь его существа и уже не слышал он, когда товарищи звали его "Абу!" или даже "Абусир!". Будто зачарованный невероятно могущественным магом, проводник шел рядом с верблюдом-вожаком нашего каравана, не отставая от него ни на йоту, однако же оставался глух и нем и наши слова его не беспокоили. Мне же утверждали, будто проводники аравийского племени И-н-Тартаит никогда и ни при каких обстоятельствах не изменяют клятве, приносимой своему нанимателю пред идолом и вождями в родовом капище, и вот принужден я был мнение свое о нем, до той поры весьма лестное, изменить к худшему. Абу же, тем временем, направился прямо к страннику и остановил белого верблюда, неизменно шествовавшего во главе каравана, не доходя шагов десятков двух до места его сидения. Верблюд же, вопреки обыкновению, вел себя необычно послушно, тогда как в любое прочее время не обходилось без другой-третьей зуботычины, чтобы он соизволил исполнить волю караванщика.