Пилигрим
Шрифт:
Когда я пью вино - так не вино любя, чтоб вне себя побыть - затем я пью вино!
–
– - а эта мудрость открылась лишь беспомощному нищему слепцу, но не витязю в полной силе, обладающему остротою орлиного взора.
– - Но люди наши находились в смятенных чувствах и слова мудрости проходили сквозь их уши, не оставляя следов в сердцах. Лбы их исказили морщины страдания, а души преисполнились ядом утрат. Им казалось, что весь мир восстал против них, и сам всемогущий, да живет он вечно-вековечно, отвернул лицо свое от них, бросив в пучину бедствий и предав мечу разорения несправедливо и вероломно. Слова их были лишены мысли, а жесты рук утратили приличествующую степенность. И один из нас, чье имя я помню, но избегну произнести, дабы не облегчать его участи в ином мире, сказал старейшине, криком оскорбив его положение: Оставь свои притчи для мальцов, старец! Или ты не видишь, что мы не имеем ни крова, ни воды, ни топлива, ни скота, ни одежд, кроме тех, что на нас, ни оружия, кроме ножей для мяса да топоров для хвороста? Или ты не помнишь, что у нас осталось два мешка проса и полмешка фиников на всех, и не пройдет и недели, как живые станут завидовать мертвым в печали своей участи?! Что проку в правильных словах, когда мы уже перешли вброд реку смерти и ждем безвременного скончания наших жизней в бедствии и унынии на другом - мертвом - берегу ее? Ведь сказано - Хлеб - в голод, вода - в жажду, всему свое время! Сократи продолжительность своих речей и оставь их до лучших времен и иных ушей!
–
– и третьи сказали: Твоя слава прошла, о старец, и твоя сила кончилась! Что твое слово против солнечного зноя в пустыне, когда нет воды и пища на исходе? Рубаб звучит сладостно лишь после плова, и в унынии не оценить красоты изречения, хотя бы оно было написано на краю золотого кубка почерком куфи, которым пишут лишь величайшие из великих! И боль снизошла на лицо старейшины, и он прекратил свои речи.
– - Тогда слово взял один из воинов, чье имя я не стану произносить по изложенным причинам. И он оглядел всех нас по очереди, и ни на ком не остановил своего безумного взгляда, а стал смотреть в огонь костра - так бились мысли его в тисках не умудренного опытом и рассудительностью рассудка, и он сказал: Что толку вспоминать мудрецов, когда упал с горы! Когда можно отдохнуть после доброй еды, можно внимать сказаниям старины, передавая по кругу чубук кальяна! И за чашей вина после доброй схватки не станет лишним касыда о доблести и славе! Но ведь сейчас время бегать, а не гулять расслабившись. Сейчас свое слово должен говорить меч, а не калам! И от воинского ремесла пристанет больше проку, нежели от чтения рубаи! Что в наших хурджинах?
– Осадок горестного питья. Что наши дети съедят утром?
– Горсть прогоркшего проса пополам с пылью пустыни... Что проку в добродетелях, когда из мира добра мы ввергнуты в пучину горя? Нас мало и мы немощны против армии, но у нас столько воинов, столько бывших воинов и столько будущих воинов, что мы есть армия для малых! Нет у нас земель, но есть земли у тех, кто не имеет и такой силы, чтобы удержать их против нас! И если есть у них малый арык, и нет сил сохранить его, значит, у нас есть право взять его! И есть у них малое стадо, и нет достойного пастуха, и это стадо наше, ибо мы способны его удержать и приумножить! И есть у слабых малое имущество и женщины, которым они не защитники, и вот говорю я - мы берем то, что они не способны сохранить. Сила наша не в числе выпущенных стрел и не в вое боевых труб, а в хитрости и неожиданности, что и есть сила малого войска. Нет у нас сейчас ничего, чтобы победить наших обидчиков, стало быть наша добыча содержится не за стенами родового селения, где одних верблюдов не одна, а многие тысячи, а от сверкания наконечников копий померкнет сияние луны, а в малом оазисе, где всех жителей четыре руки, да верблюдов несколько, да овец одна отара, да женщин малое число... Сама судьба сказала нам - живи, коли сможешь жить, вот и нужно жить так, как можешь, оставив все прочее до лучших времен. Есть в семидесяти фарлангах к югу такое селение, где вместо домов - шатры, а вместо воинов - старики немощные да дети неумелые... Малыми силами стоит забрать их имущество, и скот их, и женщин их, и воду их в оазисе. Оставим же здесь старых да малых с женщинами, дадим им несколько пищи да немного питья и пойдем в набег, как предки наши в славные времена ходили, да отвоюем себе место под солнцем и землю под финики, а как станем жить посправнее и богаче, так и сможем нашим родом основать и новое племя. Ночь коротка, завтра выходим в путь теми воинами, что у нас есть! Сказано же в касыде благородного Зухайра, которая из десяти прекраснейших украшает покои Каабы -
Удара не жди, а сам скорей наноси удар,
Свои защищай колодцы смело с мечом в руках.
Не чтишь ты себя - не станут люди другие чтить,
А если к чужим идешь - врагов видишь ты в друзьях.
– - Воистину, Аллах, желая наказать гордеца, насылает на него безумие!
– воскликнул Бен Ари в гневе праведника пред лицом грешников.
– Не сказано ли далее мудрецами прошлого, что доля отнятая не впрок отнявшему! Кусок из глотки вынутый закроет рот похитителю и умрет он злой смертью без надежды восстать! Одумайтесь ныне, дабы не сожалеть впоследствии! Не благое дело убивать пахаря дабы насытить воина, ведь у каждого пахаря есть сын, который возьмет оружие в руки, если отцу его причинено зло, а матери - бесчестие, и еще у пахаря есть брат, который собирает просо лишь до той поры, пока брат его не терпит обиды, и брат брата пахаря, и дядя его матери, и еще дядя, отец его жены, и сыновья их, и взрослые сыновья их сыновей, все они оставляют орудия мирного ремесла в пору, когда нужно использовать оружие убийства! Одумайтесь, вы, глаз которых видит лишь то, что рядом положено, да и из близлежащего избирает лишь то, что ему видеть приятнее! Как с горы пущенный камень приходит к подножию лавиной, так и неумные слова и дела возвращаются стократ бедами на голову их пославшего.
– - Но только мудрые слова плохо слышны за лязгом оружия, и наши воины оказались способны презреть сказанное старейшиной. Один же из них, чье имя мною тоже названо не будет, тщась выказать свою собственную неглубокую мудрость, сказал так: - Ах, Цви Бен Ари, воистину время твое близко к завершению и источники мудрости твоей иссякают! Только красивые слова мы слышим от тебя в то время, когда нужны жестокие дела, чтобы не погибнуть в пустыне! Похоже, правы изгнавшие тебя, ведь многомудрым назвать тебя может лишь совсем неразумный! Потому что жизнь есть бесконечная схватка и тот, кто убивает, питается побежденным! Или же тебе, о неразумный мудрец, неведомо, что для шашлыка нужно прежде убить барана?!
– - И ответствовал Бен Ари, скрепя сердце, и видно было на челе его, как гнев сражается с благоразумием, и стало ясно, что благоразумие мудреца одержало верх, и он сказал: - Не дано нам всевышним жить, вдыхая аромат земли, чтобы, как растениям с воздушными корнями, питаться бы светом! Но раз вынуждены вы убивать, чтобы насытиться и лишать детеныша материнского молока, чтобы утолить жажду, то пусть тогда это будет таинством. Пусть стол ваш станет алтарем, на который чистых и невинных из леса и с равнины приносят в жертву еще более чистому и невинному в человеке. Когда вы убиваете зверя, скажите ему в своем сердце: "Та же сила, что сразила тебя, сразит и меня; и меня тоже поглотят. Ибо закон, который отдал тебя в мои руки, отдаст меня в руки еще более могущественные. Твоя кровь и моя кровь - всего лишь влага, которая питает древо Небес". Когда вы надкусываете яблоко, скажите ему в своем сердце: "Твои семена будут жить в моем теле, бутоны твоего завтрашнего дня распустятся в моем сердце, твой аромат станет моим дыханием, и вместе мы будем радоваться во все времена года". Осенью, когда вы собираете виноград в своих виноградниках, чтобы выжать из него сок, скажите в своем сердце: "Я тоже виноградник, и мои плоды попадут под давильный круг, и, как молодое вино, меня будут хранить в вечных сосудах". И не заповедал нам всевышний, да живет он вечно-вековечно, жить от жизни и питаться от питания ближнего своего, ибо все мы, и враги наши, и ближние наши, и люди о песьих головах с той стороны пустыни, и антиподы - мы все дети его, и нет меж нами высших и низших, и всякое убийство есть грех, и обернется он против согрешившего.
– - Но воины наши зло смеялись над словами старейшины, и довелось ему изведать горечь неприятия дважды за один день, и если первый раз не приняли его мудрости соплеменники, которые хотя и состоят в родстве с ним, однако же в весьма отдаленном, то сейчас отвергли его слова близкие его и ближайшие его, ведь среди воинов нашего рода один приходился Цви Бен Ари первородным сыном, а второй стал мужем его дочери, и женился он не благодаря богатому калыму, а единственно по той причине, что ему отдана была дочь его дяди. Но сказано выстрадавшим - злоба горше всего среди родных сердец, а предают всегда свои. И в тот день небеса выкрасились черным, а ветер пустыни нес одну лишь горечь полыни, и вода имела вкус дорожной пыли и не утоляла жажды.
И муж дочери Бен Ари, сын брата его жены, возвышенный родством с мудрейшим, но не испивший из этого источника, имя его не будет мною упомянуто, воскликнул - Не дело говорить, когда время клинки точить!
– и, выхватив из ножен свой кинжал, стоивший в Багдаде целого состояния, украшенный не цветными камнями и золотом, а лишь благородными линиями булатной закалки, как письменами покрывавшими его узкое смертоносное лезвие, вскрикнул, как сокол, завидевший долгожданную добычу на первой весенней охоте, и ударил старейшину, и мудрости нечего было противопоставить злобе и ярости кинжальной стали. И не упало небо, и не погасло солнце, и в положенный час взошло ночное светило, сменив зной прохладой сумерек в тот день. Все смолкли, но никто не бросился на убийцу, потому что, хотя старейшина и был жив еще, зажимая страшную рану старым халатом, патина смертной тени уже лежала на его челе и часы его жизни были сочтены, ведь исход борьбы теплой жизни с холодом вечного покоя изначально известен всем и каждому отныне и вовеки. И разорвался перестук камней, и горько вспомнить мне, как закричали воины в один голос, раздавая громкие и бессмысленные приказания, седлая верблюдов и собирая отару, разбредшуюся в поисках скудного прокормления, сворачивая навесы и пакуя наш жалкий скарб... Так мало нужно для того, чтобы уничтожить великое, что и у ничтожнейшего достает на это сил. Мудрость выше силы; однако бедная человеческая мудрость презирается, ее слова не слышат. Слова мудреца громче крика того, кто правит неразумными. Мудрость сильнее оружия войны; но и один грешник может уничтожить великое множество добродетели.
– - И новый караван собрался из нашего убогого каравана, хотя казалось нам, что невозможно разделить то малое, что нам было оставлено, еще на меньшее. Три воина взнуздали всех верблюдов, навьючили их оружием, и всем тем, что могло служить оружием, и кольями для навесов, и покрышками для навесов, и кухонным скарбом, и провизией, и остатками топлива, и всем, что какую-то ценность представляло, или хоть казалось ценностью. По правде говоря, новый караван вместил почти все, что у нас было, и говоря почти, я имею в виду, что воины оставили на биваке лишь двоих выживших из ума стариков да одного умирающего, часть женщин и большую часть детей, да пару собак, в которых они, как и в женщинах, особой пользы не видели, поскольку и того, и другого в военной добыче всегда предостаточно, да малую часть проса и меньше того - фиников, да горящий костер, у которого топлива должно было хватить на часть ночи, и то, если не поддерживать большого огня. Никто из уезжающих не претендовал на младенцев, на маленьких девочек, на четверых женщин, из которых при двоих были младенцы, а одна пребывала в тягостях. И меня никто не позвал в набег, потому как по рождению я не входил ни в одну из семей воинов, а поскольку родители мои скончались во времена отдаленные, не вынеся трудностей переходов по пустыне, моим ближайшим родственником считался Цви Бен Ари как глава рода, поскольку между нами кровного родства тоже не случилось. Как родственнику отлученного от власти Бен Ари, мне предстояло разделить его судьбу, что было и есть в обычаях многих пустынных народов. Так вот и оказались на моих руках беспомощные женщины и малые дети, впавшие в детство старцы и умирающий раненный посреди пустыни. И не было в моем сердце печали, потому что печаль есть необходимое следствие житейской мудрости, а мудрости как таковой, как и жизненного опыта, из которого она только и способна произрасти, у меня тоже не имелось. Воины гикнули, верблюды поднялись с колен, задрав морды к небу и обратив взоры к Аллаху, ослы взревели, недовольные принуждением, и малый караван перевалил бархан и скрылся среди барханных горбов, будто его тут никогда и не было. Умолкло треньканье верблюжьего ботала и блеянье овец, и тогда в бесконечном шорохе песка я расслышал бездонное молчание окружающей нас пустыни, всхлипывания брошенных женщин и тонкие голоса ничейных отныне детей, и натужное хриплое дыхание тяжелораненого старейшины, и бессмысленный смех выживших из ума старцев, усмотревших нечто взвеселившее их в окружающем их разум вечном уже затмении, и впервые ощутил себя мужчиной, которому приходится спрашивать с себя строже, чем с кого другого, и понял, что камень, обретенный мною в кругу камней, есть лишь первый груз, легший на мою невозмужавшую душу, и оказался прав. А в тот несчастливый день я решил не взвешивать более свою жизнь на весах судьбы, и пытаться постичь: как и почему невзгоды настигают человека, и почему ему уготована злая участь, и отчего другим жить легче.
– - Как смолкли звуки уходящего каравана и воцарилась тишина на нашем убогом биваке, тяжесть поселилась в моей груди и страхом напитались мысли о грядущем. С ужасом смотрел я вслед каравану, одновременно желая всем сердцем следовать в одном отряде с нашими воинами и не имея никаких сил бросить в пустыне оставшихся людей, ибо всем, и ушедшим, и остающимся, явилось откровение о неминуемой и жестокой смерти для тех, кто принужден ожидать свершения собственной судьбы в затерянном в песках становище, не имея ни сил, ни средств изменить жестокого предопределения. Между тем палящее солнце катилось на закат и вскоре должно было совершенно смеркнуться, а это, помимо прочего, означало час вечерней трапезы, устройства ночлега и ночного очага с ночным дозором, молитвы и отхода ко сну. Дух наших людей оказался совершенно утерян в результате известных событий и они впали в какое-то подобие оцепенения, предшествующего окончательному истечению жизненных сил и прекращению движений с последующей смертью. Несколько времени все мы пребывали в таком состоянии, тогда как пламя нашего костра постепенно угасало, а ночная темь незаметно скрывала землю подобно невесомому бархатному пологу, украшенному тут и там сияющими алмазами звезд. Дети прижались к матерям и затихли, по временам всхлипывая, старцы свернулись клубком около слабого нашего очага, а две собаки лежали около меня, немигающим взглядом проникая во тьму пустыни, и покуда они были настороженны, но не испуганны, я знал, что мы пребываем в относительной безопасности и поблизости нет ни лихих людей, ни ночных хищников.
– - В неверном сумеречном свете мне скорее угадалось, нежели удалось разглядеть жест, которым ослабевший от потери крове Бен Ари призывал меня к своему изголовью, и я немедленно повиновался. С всей поспешностью кинулся я к тому, кто стал моим родственником по обязанности главы рода, и кто сделал для меня больше, нежели безвременно сгинувшие мои кровники, кто был для меня светочем знания и образцом подражания. Страшно было увидеть мне изнемогшим и бессильным старейшину, мудростию которого только и держалось наше благосостояние, а теперь беспомощного, как неразумное дитя, и страдающего, как раненная на охоте добыча, цепляющаяся за жизнь, но уже осознавшая собственную обреченность. Одежда его пропиталась кровью, и рука, столь часто защищавшая наш род, предательски дрожала. Ужасно было осознавать, что близость его смертельного часа продвинута не врагом или другим неприятелем, не диким зверем и не черной болезнью, а собственным родственником, которого старейшина приблизил и возвысил. Повинуясь безмолвному приказанию, подбежал я к лежавшему и склонился ухом к его устам.