Пилсудский(Легенды и факты)
Шрифт:
Маршал не спал почти всю ночь, даже не раздевался. Я заглянул к нему в 7 утра. Он сидел на диване и курил.
— Ну, все позади. Теперь я думаю уже о Варшаве.
В 8 утра Пилсудский покинул Вильно. Дорогой он был все еще подавлен и все время молчал. О «тете Зуле» не вспоминал ни словом.
На вокзале в Варшаве его встречало почти все правительство, которое в дни траура старалось продемонстрировать свое сердечное отношение к Маршалу и сочувствие.
18
Было поздно. Может, час или два ночи. Я сидел в своей комнате и просматривал груды документов, привезенных из России. Там были полицейские донесения, фотографии, протоколы, объявления о розыске. Из груды этих пожелтевших листков проглядывала вся жизнь Пилсудского. Жизнь, лишенная дневного света, личного счастья, радости.
Читая эти документы, я никак не мог ассоциировать того, преследуемого шпиками Юзефа Юзефовича Пилсудского, он же Зюка, с сидящим в соседней комнате Первым Маршалом Польши.
Двери были открыты, и я время от времени слышал его покашливания.
Читаю один из этих листков, помятый, испачканный, написанный отчетливым почерком.
«Его превосходительству ректору Харьковского университета от студента Юзефа Пилсудского.
ПРОШЕНИЕ
Желая перевестись в Дерптский университет на второй курс медицинского факультета, имею честь просить Ваше превосходительство переслать мои документы в означенный университет, а в случае принятия меня выслать требуемое свидетельство о моем освобождении по нижеуказанному адресу.
Студент Юзеф Юзефович Пилсудский.
Мой адрес: Вильно, Замковый переулок, дом Липницкого».
На этом прошении виднеется в левом углу наискось написанное примечание университетского инспектора следующего содержания:
«Студент Юзеф Пилсудский своим поведением обращал на себя внимание инспекции, а за участие в беспорядках 18 и 19 февраля 1886 года решением Правления Университета, утвержденным куратором округа, был посажен в карцер, который отсидел, и получил выговор и предупреждение, что если будет замечено, что он ведет себя вопреки действующим предписаниям, то будет безоговорочно исключен из университета.
И. о. инспектора Д. Гаркшевский».
18 февраля 1886 года! Я невольно взглянул на календарь. Тогда тоже было 18 февраля, только год другой, сейчас — 1935-й. Значит, с того дня прошло ровно сорок девять лет. Сорок девять лет борьбы!
«Через год, — подумал я, — исполнится полвека». И в голове зародилась мысль отметить эту дату. Начал строить план. Надо было бы сказать об этом премьеру, а может, и президенту, но вначале необходимо поговорить с Маршалом.
Я взял листок с примечанием университетского инспектора и направился в кабинет Пилсудского.
Маршал сидел в глубоком кожаном кресле за небольшим, покрытым зеленым сукном столиком и, склонившись над пачкой журналов, читал. В последние годы он любил читать зарубежные иллюстрированные журналы. Видимо, был увлечен их содержанием, поскольку не слышал, как я вошел. Только после длительной паузы поднял голову, снял пенсне и промолвил:
— Что у вас?
Хотя время было позднее, вид у Маршала был отнюдь не сонным, а наоборот — он выглядел отдохнувшим. Глаза смотрели живо, блестели. Даже чересчур. Лихорадочное состояние не покидало Пилсудского уже на протяжении нескольких недель. Градусник неизменно показывал вечером на две-три десятых градуса выше предостерегающей красной отметки и приводил в депрессию доктора Войчиньского.
— Пан Маршал, — сказал я, — я тут нашел одну бумажку с харьковских времен.
Пилсудский протянул руку.
— Паскудное было время, — сказал он, взял листок и начал читать. Через минуту оторвал взгляд от документа, оперся на ручку кресла и откинул голову назад. Задумался.
Я продолжал тихонечко стоять в двух шагах от него. Не смел прерывать задумчивость Маршала: тот смотрел открытыми глазами куда-то мимо меня, в угол комнаты. Казалось, что он забыл обо мне и документе, который я принес ему. Я подумал, может, мне следует удалиться в свою комнату, как вдруг Маршал пошевелился в кресле и встал. Сделал жест рукой, как будто бы от чего-то отмахивался, и промолвил:
— Где вы это разыскали?
— В бумагах, — ответил я, — которые большевики добровольно передали нам в прошлом году.
— Ага.
Пилсудский взял в руки один из журналов и начал просматривать его, давая понять, что не намерен продолжать разговор. Но мне хотелось поговорить с ним о годовщине.
— Пан Маршал…
Пилсудский взглянул на меня поверх пенсне.
— Что еще?
— Сегодня исполнилось как раз сорок девять лет со времени того харьковского карцера.
Хм!
— Через год будет пятьдесят.
Маршал кивнул головой.
— Невелика премудрость, — сказал он, — уметь прибавить один к сорока девяти.
Теперь я приступил к сути дела.
— Я хотел спросить, вы бы не возражали организовать в 1936 году торжества по случаю полувековой годовщины вашей работы.
Пилсудский, не раздумывая, ответил:
— Еще чего, ни в коем случае.
Я растерялся.
Маршал постучал мундштуком папиросы по столику и сказал:
— Тоже придумал… я совсем не рад, что с тех пор прошло уже полвека и не имею никакого желания отмечать эту дату.
Мне стало не по себе. Какого черта я вылез с этим предложением? Мои переживания, должно быть, отразились на моем лице, поскольку Пилсудский дружески улыбнулся мне, как бы желая утешить меня.
— Да, да, — сказал он, — полвека — немало времени. А мне, знаете, пятьдесят лет исполнилось в тюрьме.
— В Магдебурге?
— Да, в Магдебурге. А пятьдесят первый — в Бельведере. Я уже был Начальником государства. Полвека… Полвека собачьей жизни. А эту вашу паскудную харьковскую годовщину спрячьте в карман или в ящик. Харьковская годовщина… Бог с ней.