Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)
Шрифт:
Нет совершенно никаких исторических оснований именно в Рутенберге видеть «претендента» на роль несостоявшегося «спасителя России» от большевистской тирании: не он один высказывал впоследствии запоздалое сокрушение от не использованных в свое время силовых возможностей против тех, кто в скором времени «всерьез и надолго» захватит власть в стране. Теми же по существу мыслями, что Рутенберг с Локкартом, делился с В.Л. Бурцевым бывший министр юстиции в царском правительстве (а с 1 января 1917 г. еще и председатель Государственного совета) И.Г. ГЦегловитов, когда они встретились после Октябрьского переворота в Петропавловской крепости:
Меня нередко называли «Каином», но я клянусь вам, что я не подписал ни одного смертного приговора. Но я виновен перед моей страной за то, что, зная по именам этих мерзавцев (он имел в
Как известно, предложения о беспощадной расправе с большевистской верхушкой к Керенскому действительно поступали, одно из них – не по-женски решительное, от Е. Брешко-Бреш-ковской, которая за свои заслуги перед революцией пользовалась особым расположением премьер-министра Временного правительства (как и он, она жила в Зимнем дворце) 5. Вспоминая драматическое время между двух революций 1917 г., Бреш-ко-Брешковская писала:
После моей поездки по России я сочла долгом доложить в Петрограде обо всем, что видела и слышала. Тут я услышала и о затеях и образе действий Ленина и Троцкого. И настаивала на их аресте, на укрощении возмутительной пропаганды большевиков. Но их связь с Германией не была еще установлена и все они были на воле. <…> Сколько раз я говорила ему: «возьми Ленина!» А он не хотел. Все хотел по закону. Разве это было возможно тогда? И разве можно так управлять людьми? Вот грибы растут – есть хорошие, а есть и поганки. Поганки надо выбрасывать. Разве нет дурных, злых людей? Посадить бы их на баржи с пробками, вывезти в море – и пробки открыть. Иначе ничего не сделаешь. Это как звери дикие, как змеи – их можно и должно уничтожить. Страшное это дело, но необходимое и неизбежное (Брешковская 1954: 201-04).
Как кажется, впервые легенда о Рутенберге как единственном решительном человеке в правительстве Керенского, который будто бы предрекал последствия большевистского coup d’Etatи энергично настаивал на ликвидации его будущих вождей, прозвучала из уст У. Черчилля 4 июля 1922 г. на вечернем заседании палаты общин британского парламента, где обсуждались вопросы государственной политики Великобритании в Палестине, мандатом на которую она к тому времени владела (в следующей главе мы еще коснемся этого знаменитого заседания и не менее знаменитого выступления на нем тогдашнего английского министра колоний).
…Я также знаю, – говорил в своей речи У. Черчилль, – что он <Рутенберг> рекомендовал Керенскому, когда являлся членом его правительства («when he was an official of his Government»), повесить Ленина и Троцкого, и это служит для меня доказательством его неколебимой последовательности (Great Britain: 339).
Мотивы речи У. Черчилля достаточно хорошо известны: основной стратегической задачей было отстоять план электрификации Палестины, принадлежавший инженеру Рутенбергу, а для этого требовалось отстоять его самого, обложенного со всех сторон клеветой недоброжелателей, инсинуациями кругов, заинтересованных в том, чтобы любой ценой сорвать подписание концессии, и бурной антисемитской пропагандой. Возможно, именно для того, чтобы выбить у антирутенберговской кампании всякую почву из-под ног и выдать Рутенбергу неоспоримый кредит доверия, Черчилль сознательно пошел на завышение его акций и укрупнение роли в русской революции. В результате автор плана электрификации Палестины предстал не просто яркой антибольшевистской фигурой, но был переведен в разряд героя, дальновидно требовавшего казни большевистских главарей, дабы обезопасить подлинно демократический режим от угрозы красной диктатуры. Тем самым Рутенберг как бы автоматически превращался в глазах Запада в провидца близящейся политической и социальной катастрофы, заполнял в русском демократическом правительстве лакуну «сильной личности», дававшей шанс изменить ход истории, но не услышанной слабой властью. Не исключено, впрочем, что эта легенда легла на стол Черчилля в завершенном виде «фактической» версии поведения Рутенберга в дни русской смуты, и тот свято верил в ее историческую достоверность.
Как бы то ни было, результат был достигнут: легенда широко распространилась прежде всего в английских кругах и быстро завоевала сердца не одних только рутенберговских доброжелателей. Военный губернатор (1917–1920) и комиссар (1920–1926) Иерусалима полковник Р. Сторрс, который не относился к числу единомышленников Рутенберга, а скорее символизировал враждебную ему власть английской администрации, пишет в воспоминаниях о том, что, будучи близок к Керенскому в последние предсоветские дни, Рутенберг советовал ему расстрелять большевистских лидеров. Сторрс не называет конкретных фамилий, но поскольку он пишет «Soviet leaders», понятно, что речь идет прежде всего о Ленине, Троцком и, возможно, Зиновьеве. Если бы этому совету вняли, продолжает он, Россия была бы иной, нежели ныне (Storrs 1939: 433).
Жертвой некритического отношения к этой легенде стал даже Э. Шалтиэль, автор самого авторитетного исследования о Рутенберге. Он обращается к ней дважды: первый раз – пересказывая то, что пишет Р. Сторрс (Shaltiel 1990,1:15-6), а во второй, благодаря опечатке (вместо 1917 г., называя 1918 г.), в еще большей степени обнажая историческую нелепость этого утверждения:
В 1918 Рутенберг действительно планировал арестовать Зиновьева, Ленина и Троцкого и ликвидировать их (Shaltiel 1990, II: 579).
Ср. то же у другого израильского историка: Nedava 1972: 140-41, 261, п. 25.
Единственным известным нам автором, проявившим по отношению к этой исторической фикции трезвомыслящий скепсис, был знавший Рутенберга лично Л. Липский. Чью-то восторженную речь о том, что Рутенберг намеревался арестовать Ленина после прибытия того в Петроград в апреле 1917 г., Липский, хорошо знавший, что в это время сам Рутенберг находился еще в Америке, разрушает одной простой фразой:
Rutenberg was not there when Lenin arrived (Когда Ленин появился <Петрограде>, Рутенберга там не было) (Lipsky 1956:128).
Скупой на слова Рутенберг в самом деле создавал резкий контраст речистому Керенскому, о котором К. Бальмонт за десять дней до прихода большевиков к власти писал в стихотворении «Говорителю»:
Говоритель, ты мной заподозрен давно, Оценить ты бессилен мгновенье, Но в мгновенье звено переходит в звено Неразрывною силой сцепленья. Ты упрямо твердишь, закрывая глаза, То, что правдою быть перестало. Если молнией брызнула миру гроза, Говорения слишком нам мало. В том лишь видимый блеск, и душа не жива, В том крикливое сердце не смело, Кто веленья Судьбы укрывает в слова, Не вливая их в точное дело. Кем ты был? Что ты стал? Погляди на себя. Прочитай очевидную повесть. Тот, кем был ты любим, презирают тебя, Усмотрев двоедушную совесть. Ты не воля народа, не цвет, не зерно, Ты вознесшийся колос бесплодный, На картине времен ты всего лишь пятно, Только присказка к сказке народной.Помимо апологии «сильной личности», которой не нашлось в правительстве Керенского, в заполнении вакансии таковой фигурой Рутенберга, возможно, сыграло свою роль укрепленное в общественном сознании еще с пресловутых гапоновских событий отношение к нему как к человеку прямому, не склонному к тому, что французы называют coup de theater (трюкачеству), и плутоватому политиканству. Политическая чехарда эпохи Керенского – бесконечные кадровые перестановки и перетасовки кабинета министров, общий кризис власти и соответствовавшая ему социальная и экономическая нестабильность не могли не породить в обществе представление о тайных интригах в правительственных кругах. Среди населения росло разочарование в демократизме революционных лидеров с Керенским во главе. Чувства, охватившие определенную часть интеллигенции, выразительно характеризует дневниковая запись историка Ю.В. Готье (1873–1943), профессора Московского университета и директора библиотеки Румянцевского музея, сделанная 4 сентября 1917 г.: