Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)
Шрифт:
В конце концов этим планам не суждено было сбыться: пришедшие вскоре к власти большевики отобрали у Трумпельдора последнюю надежду. Как писал впоследствии в своих мемуарах Я.В. Вейншал, назначенный в этот отряд врачом,
было ясно, что еврейский отряд, формируемый на основании приказа Керенского, не обязателен для Троцкого, главного военного министра (Вейншал 2002: 52).
20 августа/2 сентября после долгих мытарств в Россию вернулся Б. Борохов, который по ходатайству Рутенберга получил специальное разрешение на въезд, подписанное премьер-министром. Имел ли Рутенберг в России касательство к партии Поалей-Цион,с которой так близко сошелся в Америке? Очевидцы свидетельствуют о том, что самые минимальные. Причина заключалась, конечно, в том, что основная масса российских поалей-ционистовсочувствовала
На этой встрече мне стало ясно, что каждый из нас по-разному представляет себе, какой должна быть Эрец-Исраэль. По мнению Рутенберга <…>, необходимо было отстаивать идею еврейской республики; на мой взгляд, следовало бороться исключительно за право свободной алиии заселения Эрец-Исраэль; Ворохов же к этому прибавлял еще требование свободы действий и помощи всем демократическим еврейским институциям. Завершая беседу, он призвал Рутенберга принять участие в работе III конференции Поалей-Цион.На это Рутенберг ответил, что поскольку в России среди членов этой партии есть большевики, а ему предстоит занять ответственную должность, предложенную Временным правительством, он считает, что участие в конференции может ему повредить. По этой же причине он отказался послать приветственную телеграмму в адрес конференции – это уронило бы его репутацию в глазах правительства (Nir 1958: 202).
В будущем Н. Нир с откровенно мстительным чувством припомнит Рутенбергу отношение к «красным сионистам». Когда, делился он в воспоминаниях, после большевистского переворота Рутенберг оказался в Петропавловской крепости, его посетил член Поалей-ЦионHoax Бару, который
без труда получил разрешение от нового правительства, относившегося к нам с полным доверием. <После своего посещения крепости> Бару рассказывал мне, что Рутенберг просил, чтобы его имя появилось в наших списках кандидатов от Поалей-Ционна Всероссийский еврейский съезд 4. Я категорически воспротивился этому, поскольку он отверг нас в тот момент, когда, как ему казалось, он был на коне. И вот теперь, когда его карьера русского революционера завершилась, он хочет использовать нас для того, чтобы делать еврейскую карьеру. После состоявшегося обмена мнениями мы запросили мнение Центрального Комитета Поалей-Ционв Москве. Там, взвесив все «за» и «против», просьбу Рутенберга отклонили (Nir 1958: 221).
Нельзя не подивиться тому, как тот же эпизод пересказан в книге Я. Яари-Полескина «Pinhas Rutenberg: Ha-ish ve-peulo». Здесь уже не Рутенберг просит Бару включить его имя в списки руководителей российского Поалей-Цион, дабы выйти на свободу, а Бару уговаривает его об этом, на что непреклонно-гордый Рутенберг отвечает решительным отказом, не желая идти на сделку с совестью и приобретать избавление от большевистского плена такой ценой (Yaari-Poleskin 1939: 155). При этом Я. Яари-Полескин ссылается на рассказ все того же Н. Нира, вероятно сделанный в устной форме, поскольку книга его воспоминаний вышла значительно позднее. Не беремся сказать, кому принадлежит авторство этого типичного для рутенберговской агиографии искажения – Полескину или самому Ниру, но само по себе оно весьма примечательно.
Что касается судьбы Б. Борохова, то она сложилась в России крайне печально: через несколько месяцев, 4/17 декабря 1917 г. его не стало. Он принял участие в партейтагеи Съезде народов в Киеве, куда приглашал Рутенберга, затем в качестве делегата съезда поехал на Демократическое совещание в Петроград, оттуда отправился в Москву на пленарное заседание ЦК Поалей-Цион,далее – вновь в Киев для ведения переговоров с социал-революционерами и социал-демократами о едином блоке на выборах в Учредительное собрание. Из Киева Борохов двинулся в Чернигов, но по дороге простудился, заболел воспалением легких и через короткое время умер (похоронен в Киеве). Н. Нир-Рафалькес, почитавший Борохова как своего учителя, писал в его некрологе:
Мысль не мирится с фактом. По инерции она настойчиво все думает о том, кого нету уже среди нас, и мгновениями кажется, что вовсе не было тех скорбных, ужасных, безумных минут, когда великий дух расстался с нами и уходил в вечность; все кажется, что он еще среди нас и слушает нас со своей доброй, милой улыбкой вдумчивого учителя; как живые, стоят перед нами эти глубокие глаза, и так мучительно, до боли страстно хочется еще раз, один еще хоть раз заглянуть в них…
Но его уже нет, и ничто не в состоянии воскресить его. Отчаянное горе заменяется бессильной злобой против бессмысленной, жестокой судьбы… (Нир 1917: 3).
Продолжая агиографическую тему, следует сказать, что в легендах и преданиях, сложившихся в европейской и американской печати вокруг русской революции, Рутенберг зачастую преувеличенно воспринимается едва ли не как главная опора охраны подлинно демократической власти в Петрограде. Эта завышенная оценка его роли в установлении революционного порядка и законности, отразившаяся даже в титуловании: «Chief of Police in the Kerensky Government» (Times. 1921. May 18. P. 7), «…the commandant of a citadel in Petrograd» (Levin 1930: 5) и др., – сама по себе представляет весьма занятный объект для анализа политической мифологии. Не в последнюю очередь здесь, по всей видимости, сказалась чисто психологическая потребность противопоставить слабой власти своего рода сильную персональную альтернативу, пусть хотя бы потенциальную. И несмотря на то, что в истории Февральской революции Рутенберг реально не выдвинулся на первые роли, легенда, по преимуществу на Западе, упорно повышала задним числом его кредиты.
Многочисленные ошибки, допущенные Временным правительством, позволившие уступить власть большевикам и многократно обсуждавшиеся в дальнейшем, по количеству накопленных свидетельских источников претендуют на отдельную главу в историографии русской революции. Одна из постоянно присутствующих и варьирующихся в них тем – политическая наивность и недальновидный либерализм, лишившие правительство Керенского каких бы то ни было шансов на успех. В мемуарах «British agent» (1933) (русский перевод: «История изнутри: Мемуары британского агента») Р.Г. Брюс Локкарт (Robin H. Bruce Lockhart; 1887–1970), английский дипломат, вице-консул в России (1911–1918) и известный шпион, рассказывал о том, как во время завтрака с Керенским в «Карлтон грилл рум» в Лондоне в июне 1931 г. к ним присоединился лорд Бивербрук, который
сразу же стал осыпать Керенского вопросами:
– Какова причина вашего провала?
Керенский ответил, что немцы толкнули большевиков к восстанию, так как Австрия, Болгария и Турция собирались заключить с Россией сепаратный мир. Австрия решила просить о сепаратном мире всего за две недели до Октябрьской революции.
– Удалось бы вам победить большевиков, если бы вы заключили сепаратный мир? – спросил лорд Бивербрук.
– Ну, конечно, – возразил Керенский, – мы были бы теперь в Москве.
– Так почему же, – поинтересовался лорд Бивербрук, – вы не сделали этого?
– Мы были слишком наивны, – последовал ответ.
И Локкарт заключает пересказ этой сцены такой сентенцией: «Наивность – лучшая эпитафия на могилу Керенского» (Локкарт 1991/1932: 165).
В западной мифологии русской революции наивность и нерешительность Керенского в определенном смысле компенсировались волевой и энергичной натурой Рутенберга, который не выполнил своей исторической миссии лишь потому, что был вынужден подчиниться анемичной власти. Так, в другой своей книге, «Му Europe» (1952), Локкарт вспоминал:
<…> Рутенберг неоднократно говорил мне, что величайшим огорчением в его жизни было то, что он не взял тогда <в предоктябрьские дни> закона в собственные руки. Он был уверен, что, поступи он так, большевистскую революцию можно было предотвратить (Lockhart 1952: 27).