Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)
Шрифт:
…Не есть ли Государственное совещание плюс пров<ал?> Корнилова плюс кризис правительства 2–3 сентября – сознательная политика Керенского и Ко., основанная на провокации и ведущая к диктатуре крайних левых? Керенский и Азеф ближе, чем принято думать. Состояние духа ниже всякой критики (Готье 1997: 34).
Нет, однако, решительно никаких оснований доверять легенде о том, что будто бы от Рутенберга исходила инициатива поимки Ленина. Не говоря уже о том, что не существует ни одного серьезного документального или мемуарного свидетельства, говорящего в пользу этого наивного утверждения (см., к примеру, статью Керенского «Арест большевиков», в которой имя Рутенберга даже не упоминается – Керенский 1922), такая возможность исключалась чисто хронологически.
О необходимости ареста большевистского лидера говорилось, когда Рутенберга еще не было в России. Начальник контрразведки Петроградского военного округа Б.В. Никитин пишет в воспоминаниях, что само решение об
Мы составили список двадцати восьми большевистских главарей, начиная с Ленина, и, пользуясь предоставленным мне правом, я тут же подписал именем Главнокомандующего двадцать восемь ордеров на аресты (Никитин 2000/1938: 101).
Не было его еще и тогда, когда Временное правительство после попытки июльского переворота отдало приказ захватить дворец Кшесинской, в котором расположились большевики. Арестовать Ленина, однако, не удалось: с 7 по 11 июля он вместе с Зиновьевым скрывался у Сталина, а затем бесследно исчез из Петрограда.
Керенский стал премьер-министром 8 июля, и вопрос о поимке пролетарского вождя и обвинении его в государственной измене упирался тогда не столько в «вакуум власти», сколько был по существу сорван из-за того, что министр юстиции П.Н. Переверзев поторопился сообщить журналистам секретные сведения о получении Лениным значительных сумм от немцев. В.Д. Бонч-Бруевич впоследствии свидетельствовал о том, что о грозящей Ленину опасности предупредил по телефону товарищ министра юстиции Н.С. Каринский, который, правда, сам это упорно отрицал.
В.Д. Бонч-Бруевич вспоминал об этом так:
<…> Временное правительство, вместе с меньшевиками и эсерами, почувствовавшие, что на фронте большевиков все более и более накапливается сил, задумали одним ударом покончить с этой «гидрой революции». Они делали вид, что не замечают, что главнейшая политическая роль, в эти дни возбуждения масс, перешла сама собой к большевикам. Они решили перейти в открытое наступление против большевиков, подтягивая те войска, на которые они полагали надежду. Крутой расправой, арестами и разгромами захотели разом положить конец революционному действию масс. Еще 3 июля носились слухи о подступе к Петрограду войск Временного правительства.
Помимо войск, деятели взбешенного Временного правительства решили использовать все, что только возможно, и клевету прежде всего, против большевиков вообще и против Владимира Ильича в особенности. Четвертого июля, часов в семь вечера, после дежурства в Таврическом дворце, я пошел на некоторое время домой. Вскоре ко мне позвонили.
– Кто у телефона? – спрашиваю я.
– Вы меня не узнаете? – отвечает голос, чуть-чуть картавя. Прислушиваюсь. – Ба! Николай Сергеевич Каринский, которого я очень хорошо знал как радикального адвоката, почти постоянно жившего в Харькове. Мне, в качестве эксперта, с ним приходилось очень много раз выступать на судебных процессах по сектантским делам, и он всегда вел эти процессы очень умело, энергично, со знанием дела и настолько свободно, что его речи и допросы миссионеров, священников и всех шпионов православного ведомства нередко вызывали протесты прокурора и председателя суда.
Во время Февральской революции он был вызван в Москву, и прокурор республики Переверзев, будучи с ним лично хорошо знаком, предложил ему занять место его помощника. К сожалению, он согласился и этим очень много напортил себе.
До этого телефонного звонка я давненько его не видал и совершенно не знал, в каком он настроении.
– Я звоню к вам, – сказал он мне, – чтобы предупредить вас: против Ленина здесь собирают всякие документы и хотят его скомпрометировать политически. Я знаю, что вы с ним близки. Сделайте отсюда какие хотите выводы, но знайте, что это серьезно, и от слов вскоре перейдут к делу.
– В чем же дело? – спросил я его.
– Его обвиняют в шпионстве в пользу немцев.
– Но вы-то понимаете, что это самая гнуснейшая из клевет! – ответил я ему.
– Как я понимаю, это в данном случае все равно. Но на основе этих документов будут преследовать его и всех его друзей. Преследование начнется немедленно. Я говорю это серьезно и прошу вас немедленно же принять нужные меры, – сказал он как-то глухо, торопясь. – Все это я сообщаю вам в знак нашей старинной дружбы. Более я ничего не могу вам сказать. До свиданья. Желаю вам всего наилучшего… Действуйте…
– Благодарю за предупреждение…
Только и успел я сказать, как телефон умолк (Бонч-Бруевич 1931: 82-4).
И хотя Временное правительство имело прямую политическую выгоду от акции разоблачения Ленина и его гвардии – «холопов кайзера», как в одном из стихотворений их назвал поэт
В. Пяст (Пяст 1917: 2), юридические основания для обвинения большевиков как пособников немцев были безвозвратно утрачены. Среди историков превалирует мнение, что заявление Переверзева спугнуло двигавшегося из Стокгольма в Петроград Я.С. Фюрстенберга-Ганецкого 6, у которого находились деньги и компрометирующие документы. Будучи вместе с К. Радеком посредником между Лениным и немцами, Я.С. Фюрстенберг-Ганецкий, мгновенно оценив ситуацию, вернулся в Стокгольм. Министру юстиции Временного правительства пришлось после этого уйти в отставку 7. Ушел в отставку и Н.С. Каринский (см., к примеру: К уходу Каринского 1917: 4; Левицкий 1917: 2). Одним из тех, кто в особенности активно впоследствии, находясь уже в эмиграции, развивал версию об утечке информации о большевиках, был Керенский:
Поздно вечером 4-го июля министр юстиции Переверзев передал в распоряжение некоторых журналистов ту часть собранных правительственных материалов о государственной измене Ленина, Зиновьева и прочих большевиков, которая находилась уже в распоряжении судебных властей. 6-го июля данные эти были распубликованы в печати, а еще раньше ночью отдельными листовками розданы по гвардейским полкам. На солдат эти разоблачения произвели ошеломляющее впечатление. Колеблющиеся полки очнулись и примкнули к Правительству; примкнувшие к большевикам – потеряли всю свою «революционную» энергию. Днем 5-го июля быстро было покончено с восстанием. Самая цитадель Ленина – дворец Кшесинской – был занят войсками Правительства. Но…
Но мы, Временное прав<итель>ство, потеряли навсегда возможность документально установить измену Ленина. Ибо ехавший уже в Петербург и приближавшийся к финляндской границе, где его ждал внезапный арест, Ганецкий-Фюрстенберг повернул обратно в Стокгольм. С ним вместе уехали назад бывшие на нем и уличающие большевиков документы. Сейчас же после выдачи Перевер-зевым части секретных данных журналистам поспешили накануне моего приезда с фронта бежать в Финляндию и сам Ленин и Зиновьев (Керенский 1928: ЗОБ) 8.
Так или иначе, для нас важно, что во время июльского кризиса Рутенберг находился еще в Америке, а в дальнейшем, когда Ленин скрылся в Финляндии и пользовался защитой и покровительством сочувствующего большевикам начальника Гельсингфорсской полиции Г. Ровио, настаивать на его аресте было практически бесполезно. Поэтому следует думать, что сожаление Рутенберга о том, что он не изловил Ленина, если им и высказывались, то вряд ли как сетования на конкретную упущенную возможность, а в некой абстрактной форме, как это мог сделать спустя время любой другой участник петроградских событий.
Что касается Троцкого, то, прибыв в Россию в начале мая 1917 г., он возглавил небольшую социал-демократическую группу («межрайонка»). Был избран председателем Петроградского Совета, и, между прочим, лишь его вмешательство предотвратило расправу с главным оппонентом Рутенберга по гапоновскому делу, министром земледелия Черновым, когда мятежные кронштадтские матросы окружили 5 июля Таврический дворец, где заседал ВЦИК (Троцкий 2001/1930-32: 307-08; Катков 1987: 48; Злоказов 1999: 78-9; Никитин 2000/1938: 113-14). Вскоре после июльского выступления большевиков Троцкий 23 июля был арестован, препровожден в «Кресты», но, отведя от себя все обвинения, 4 сентября отпущен под залог в 3 тыс. рублей, внесенный его сестрой О.Д. Каменевой (Злоказов 1999: 75; Никитин 2000/1938: 133, 135). Позднее, в воспоминаниях, написанных в 1928 г. в эмиграции, главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал П.А. Половцов рассказывал, как он «не без удовольствия» принял из рук Керенского одобренный Временным правительством «список 20-ти с лишним большевиков, подлежащих аресту, с Лениным и Троцким во главе». Однако спустя короткое время сам же премьер отменил арест Троцкого и Стеклова-Нахамкеса:
Только что рассылка автомобилей закончилась, как Керенский возвращается ко мне в кабинет и говорит, что арест Троцкого и Стеклова нужно отменить, так как они – члены Совета. Недурно! Особенно, если вспомнить, что мне было поставлено в вину чрезмерное уважение к Совету. Отвечаю, что офицеры, коим поручены эти аресты, уже уехали и догнать их нет возможности. Керенский быстро удаляется и куда-то уносится на автомобиле. А на следующий день Балабин мне докладывает, что офицер, явившийся на квартиру Троцкого для его ареста, нашел там Керенского, который мой ордер об аресте отменил. Куда девались грозные речи Керенского о необходимости твердой власти! Лишний раз убеждаюсь, что у большевиков есть какой-то таинственный способ воздействия на Керенского, более могущественный, чем у Пальчинского (Половцов 1999/1928: 152).
Ни Половцов, ни кто другой из многочисленных авторов, писавших впоследствии об излишне либеральной политике Временного правительства, упущенных им возможностях и, в частности, о том, что большевистское руководство не было вовремя обезврежено, имя Рутенберга в этой связи не упоминают.
Не упоминается имя Рутенберга и в связи с «делом Корнилова» (см., например: Керенский 1918; Савинков 1918; Катков 1987; Вырубов 1993: 7-27; Милюков 2001/1921-24: 205–433; Дело Корнилова 2003; Ушаков, Федюк 2006 и др.) – основные связанные с ним события происходили в конце августа 1917 г. 9, когда Петр Моисеевич уже находился в Петрограде, но вряд ли, вопреки мнению современного ученого (Будницкий 1996: 451), имел к ним какое-либо отношение: во-первых, хотя бы потому, что не располагал для этого никаким серьезным должностным статусом, а во-вторых, Керенский наверняка не простил бы ему этого демарша. Между тем их отношения и тогда, и в дальнейшем, к чему мы еще вернемся, оставались самые безоблачные.