Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)
Шрифт:
25. Над «коз сионист» надписано рукой на латыни: cause sioniste (здесь: ‘истинным (подлинным)’ сионистам).
26. Вишняк снимал в Париже квартиру по адресу: 122, Bd Murat (XVI).
27. Последняя фраза и подпись – от руки.
28. Получив книгу, Рутенберг, хорошо понимавший, каково материальное положение старого социалиста, выслал ему чек, за который тот благодарил его в следующем письме.
29. Письмо отпечатано на машинке на бланке «Voln'a myslenka cesko-slovensk'a».
30. Арабские беспорядки вспыхнули 19 апреля 1936 г. и продолжались фактически до осени. Было убито 16 евреев, множество ранено, поджогам
Глава 2
Очарования и разочарования Дон-Кихота русской эмиграции 1
Бурцев был Дон-Кихотом русской эмиграции.
В.А. Бурцев, Коминтерн и арабские беспорядки в Палестине
Имя Владимира Львовича Бурцева (1862–1942), известного «охотника за провокаторами», общественного и политического деятеля, историка и издателя, публициста и литератора, в широком представлении не нуждается, хотя замечание исследователя полуторадесятилетней давности о том, что «поразительная биография Бурцева лишь частично отражена в его мемуарах и не вполне удовлетворительно в справочных изданиях» (Будницкий 1992: 110), остается вполне актуальным и поныне.
Шерлок Холмс революции, Бурцев относился к разряду людей легендарных. Посвятивший свою жизнь «погоне за провокаторами», он превратился в того «честного фанатика», как назвал его А. Спиридович (Спиридович 1991/1930: 47), который поражал окружающих своей неистовой и неистощимой преданностью этой роли. И.И. Манухин вспоминал, что когда после прихода к власти большевиков Бурцев оказался заточенным в Петропавловскую крепость, он
упросил меня выхлопотать ему камеру рядом с камерой С.П. Белецкого <бывшего директора Департамента полиции и товарища министра внутренних дел (1910-16)> и теперь с увлечением перестукивался с ним, дабы выведать все ему интересное 3.
Когда возникла возможность, свидетельствует далее Манухин, перебраться в тюремную больницу Крестов, т. е. обрести более щадящие условия, он,
увлеченный беседами с С.П. Белецким, не пожелал воспользоваться свободой, которую новая власть ему предоставила <…>.
И только тогда,
когда Белецкого перевели в больницу Крестов, он просил перевести его туда же. Там они содержались в одной палате и даже лежали на смежных койках (Манухин 1958: 106).
Ср. о том же у В. Зензинова – с еще большим заострением:
Когда уже при большевиках В<ладимир> Л<ьвович> попал в тюрьму, судьба свела его с Белецким, бывшим директором департамента полиции – Бурцева нельзя было от него оторвать, они даже спали, кажется, на одной кровати (Зензинов 1943: 362).
Отношение Рутенберга к Бурцеву, точнее сказать, к людям его профессии, не было однозначным 4. В связи с присланным Савинковым каким-то человеком Рутенберг писал ему из Генуи 6 ноября 1912 г., прося не устраивать более подобных свиданий:
Видишь ли, у меня к старости все растет неприятное ощущение при столкновении с лицами некоторых профессий, в том числе к Бурцевской, лиц полезных и нужных для истории и человечества, но мне неприятных. Тем более когда эти господа холуи при всем прочем. <…> В провокаторах не состоял, а о других провокаторах нового сообщить ничего не могу 5.
Знакомство Бурцева и Рутенберга имело протяженную историю – «Аридов век», как выразится Бурцев в одном из публикуемых ниже писем. Напомним, что ДГвпервые появилось в бурцевском «Былом»; новая встреча автора и редактора состоялась в революционном Петрограде и продолжилась в большевистском заключении, где оба оказались вследствие известных событий; была еще рассмотренная нами выше публикация материалов Рутенберга в «Общем деле» Бурцева в 1919 г., после бегства из России…
Новый виток их отношений приходится на конец 20-х -30-х гг., свидетельством чему является несколько бурцевских писем, имеющихся в RA.По ним крайне трудно восстановить непогрешимо полную и детальную картину связей автора с его палестинским корреспондентом, но некие общие контуры, которые мы постараемся воспроизвести, они, несомненно, передают. По времени и соответствующим ему сюжетам эти связи можно разделить на два периода: первый – конец 1929-го – начало 1930 г., когда, раскинувший широкие сети разоблачительной антибольшевистской деятельности, безустанный сыщик Бурцев старался выявить шедшее из Москвы и достигшее Палестины тайное влияние Коминтерна; второй – 1936 г., когда он стремился мобилизовать для борьбы с ненавистным ему советским режимом неожиданно «подобревшего» к нему Рутенберга (а вместе с ним и другого известного палестинского инженера, своего давнего знакомого, близкого к русскому революционному движению, – Моше Новомейского).
Упомянем также тот заслуживающий внимания будущих биографов Бурцева факт, что Рутенберг поддерживал неистового разоблачителя коммунистов финансово. Как известно, Бурцев вел в Париже крайне нищенское существование, с головой уйдя в борьбу с ненавистным большевизмом. Посетивший его Р. Гуль следующим образом описывал более чем непритязательный бурцевский быт:
Былой редактор «Былого» и «Общего дела», былой разоблачитель Азефа, чье имя тогда обошло газеты всего мира, жил на первом этаже в не просто бедной, а нищенской крохотной квартирке: комнатушка с кухонькой. Беспорядок и неубранность в квартирке были несусветные. Книги, газеты, пачки «Общего дела» заваливали все. Владимир Львович занимался одним: борьбой с большевизмом, пусть даже в одиночку! (Гуль 2001: 197) 6.
О том же пишет А. Седых, развивая вынесенный в эпиграф данной главы образ Дон-Кихота-Бурцева:
Всю жизнь этот человек сражался с ветряными мельницами, высоко поднимался на крыльях и больно разбивался при падении на землю. В некоторой степени был он куда более одинок, нежели рыцарь Печального Образа, – не имел даже верного оруженосца, всю жизнь прожил схимником, удивленно взирая на чужой и ко всему равнодушный мир своими подслеповатыми глазами. Был он фанатиком идеи. Карфаген следовало разрушить, и этим разрушением был он настолько поглощен, что о других, материальных сторонах жизни никогда не думал (Седых 1979: 90).