Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4

Быстролетов Дмитрий Александрович

— Да! Попустительство начальства и его соучастие во всеобщем воровстве и казнокрадстве развязывают руки и заключённым. В лагере воруют все и все. Зачастую наносят большой вред государству без пользы для себя. Безнаказанность приводит к разнузданности. Люди теряют контроль над собой и идут на всё. Шоферы самосвалов на строительстве плотин сваливали камни на головы начальникам, рабочие толкали в шлюзы стрелков, за женщинами охотились, как за курами… Изнасилования и убийства в каждой зоне случались не ежедневно, но сведения о таких зверствах каждый день поступали из других зон, так что в общем всё вместе это создавало кошмарный фон жизни, бессмысленно-трагический.

Женщины совершенно теряли человеческий облик: на работе они шли с мужчинами в любые закоулки, солдаты вытаскивали их оттуда

без юбок и трусов под дикий гогот строившихся или работавших бригад, но никакие самые ужасные оскорбления не действовали, потому что слова и действия потеряли смысл и перестали быть оскорблениями.

Что тебе рассказывать? Зачем? Ну, две девушки в жаркий день зашли на завод попросить воды, их изнасиловали, разрезали на куски и спрятали в груде конского волоса — он был нужен для прокладки паропроводов. Что тебе нужно? Даты? Фамилии? Оставь, это ни к чему!

Среди уголовников попадались и контрики. Я долго подкармливала одного музыканта из Сочи: его малолетнего сына задавили на шоссе проезжавшие в машине местные начальники. Подняв раздавленного ребёнка на руки, он стал орать им вслед проклятия. Собрался народ. Составили протокол. Приговор: десять лет. Но кто-то проявил мягкосердечие и направил осуждённого» не к вам в Сибирь, а к нам, на строительство канала. Нужны ещё такие же факты? Я их могу сыпать сотнями.

Анечка перевела дух. Я молчал.

— День работы на канале засчитывался за три дня. Уголовники работали яростно — все ждали амнистии после окончания строительства. Я тоже бросилась в первую линию. Таскала камни, стояла по пояс в ледяной воде — ведь я прибыла в начале зимы. Потом стала отекать — сердце не выдерживало. Но я ходила, пока меня не сняли с работы часто приезжавшие начальники. Я насильно была переведена в лагерную хозобслугу. Начала мыть полы, но начальник снял меня и с этой работы. Стала штопать телогрейки в портняжной мастерской. Среди проституток и воров я была одна человеком, и меня заметили начальник лагеря и опер — я не попадалась ни на воровстве, ни на проституции. Так я с муками добралась до ворот заводской лаборатории и вошла в неё, оставив позади здоровье, которое не вернуть.

Я отработала на канале два года.

Потом строительство закончилось, и 20 сентября 1952 года меня за «высокие производственные показатели и хорошее поведение» освободили досрочно и на два года оставили вольнонаемным сотрудником, старшим инженером и начальником центральной лаборатории. 13 декабря сняли судимость. Мои расчёты оказались верными: я осталась живой и абакумовщину перенесла легче, чем сотни тысяч вторично осуждённых контриков. В единоборстве с Абакумовым я его перехитрила.

Канал имени В.И. Ленина вспоминается мне как кошмар. Пройдут годы. Мы, его строители, умрем, а будущие поколения даже не будут знать, как и какой ценой строились подобные сооружения. Канал имени Ленина и пирамида имени Хеопса будут существовать как памятники человеческой жестокости. Но их значение разное. Ты скажешь: пирамида бессмысленна и строилась давно и дикарями, а я отвечу, что полезное социалистическое сооружение в наше время строить на крови и попрании в людях всего человеческого ещё постыднее и гаже…

Мы долго молчали.

— Ну, и как же тебе работалось в качестве вольного начальника?

Анечка устало показала бумажку.

— Прочти, если охота. Поселки вдоль канала находятся в пределах бесчинства урок, освобождающихся из заключения или ещё работающих в лагерях, но уже в качестве бес-конвойников. Вольные посёлки там как в осаде, поездка на работу по степи в грузовике вместе с лагерниками и возвращение с работы — это приключение, это риск. Бескон-войники обслуживают вольные городки и ходят по улицам, они по разным поводам заходят в квартиры: это бытовое общение вольного человека с урками накладывает особый отпечаток на всю тамошнюю жизнь, на её стиль. Отвратительная похабная ругань, скажем, это бытовая неизбежность, она слышна с утра до вечера, дети растут под звуки мата. Урки предлагают и продают вольняшкам ворованное в колхозах и в лагере добро, они за водку выполняют разные хозяйственные поручения и работы, а оказав услугу, являются и в гости. Представляешь эту жизнь? На советских заводах все — любая услуга, любая работа — оплачивается спиртом, плата исчисляется в пол-литрах. Это общее правило для всей страны. Каково же было это видеть мне, по вине Абакумова сидевшей за пол-литра? Мне горько, очень горько вспоминать всё, что было.

После нескольких минут молчания я сказал, разложив старые фотографии по три в ряд:

— Смотри, Анечка, на самое удивительное в твоей истории — на способность человека восстанавливаться. Вот молодая русская женщина, а это кто? Её мать? Нет, это она же, но после первых пяти лет сибирских лагерей. А это кто? Молодая и игривая дочь той пожилой женщины? Опять нет, это тоже она, но после нескольких месяцев отдыха и работы на Тамбовском заводе. Кто эта баба-яга? Она же в период второго абакумовского призыва — какой ужас, а? Это её дочь или внучка? Нет, это она же, но после второго выхода из лагеря. Человек — как гармошка, растягивается и сжимается как угодно!

— Да… Советский человек — гармошка. Ты угадал. Шесть моих фотографий это доказывают. Мы выжили из сотен тысяч, из миллионов. Однако наши фотографии доказывают не то, что выжить дано не всем, а что много хороших людей было убито зря и, главное, что всего этого не должно было бы быть. Наши фотографии — не наша личная гордость, а общественный укор.

Сложив документы и фотографии в конверт, Анечка опять вытянулась на спине и закрыла глаза. После долгого молчания заговорила:

— Разговор о моих мытарствах был бы неполным, если бы я не сказала ещё несколько слов о Лине. Лина терзала меня, как шакал терзает недобитую волками, ещё живую, но насмерть измученную лошадь: терзала телеграммами и письмами с требованием денег, терзала во время моих вынужденных приездов в Москву ради отчаянных поисков работы и в порядке выполнения служебных заданий: я должна была бегать по учреждениям, а она или заставляла выполнять для неё домашние работы, хотя сама нигде не работала, или ловила момент, когда я пойду купить себе чего-нибудь из одежды или белья, чтобы увязаться со мной и принудить покупать ей и детям вещи, по существу, лишние, «в запас». Да, после трёх арестов и двух заключений у меня осталось немного душевных сил для борьбы, она это учитывала и использовала для себя.

Однако останавливаться на этом будет несправедливо по отношению к ней и неинтересно для тебя — мало ли какие бывают дети и каковы их отношения с родителями. Но Лина — это продукт эпохи, её характер изуродован нашим образом жизни, а потому она — общественный тип, и о ней поговорить интересно с общественной точки зрения. Больше того, она — жертва, да, да, жертва тех же самых обстоятельств, которые измучили меня и тебя.

Василий Иванович, её отец, передал ей две черты своего характера — вспыльчивость и легкомыслие. По существу, неплохие черты, но они были приглушены и изменены к худшему последующими влияниями моей и ее жизни и положением всей страны. Я — инженер и люблю свою специальность. Не мыслю себе жизнь без работы на заводе. А ребёнка мало родить, его надо ещё и воспитывать, то есть прежде всего оберегать от дурных внешних влияний. Как это сделать, если каждый день я с утра до ночи вне дома и ребёнок воспитывается чужими, зачастую плохими и враждебными мне людьми? Я была недурна собой, хорошо зарабатывала и франтила вовсю, Сергей был моложе меня и тоже недурён собой. На общих кухнях в Ростове и в Киеве все квартирные склочницы полагали, что, женившись на мне, Сергей ошибся, что каждая из них была бы для него более подходящей подругой. Девочкой Лина росла в их руках, основа её характера заложена на коммунальной кухне: дурные отзывы обо мне — это первое и ГЛЭЕНОе, что она помнит из детских лет.

Потом в Москве она попала под влияние матери Сергея, которая меня терпеть не могла за непокорность, за то, что я старше мужа и зарабатываю больше его, и совершенно независимо держу себя по отношению к нему. Моё единственное приданое заключалось в ребёнке от первого мужа, в смене белья и в дипломе, а мать нашла Сергею невесту с большой дачей и хорошей квартирой — дочь царского генерала! Свекровь изо дня в день внушала подрастающей девушке, что Сергей был бы ей хорошим мужем, что я, по существу, украла у Лины ее судьбу.