Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4
Шрифт:
— Уважаемый и милый Дмитрий Александрович! Вы — наш, всегда для нас открытый, незаменимый справочник, наш учитель, руководитель и друг! Вы — Человек!
Дальше следовало десять подписей.
Потом девушки поцеловали меня по очереди прямо перед дверью директора! Я был очень доволен: глас народа — глас божий!
Да, если я встал на ноги и в какой-то мере восстановил трудоспособность, то всё это смогло осуществиться только потому, что со всех сторон я чувствовал деликатную, незаметную и постоянную поддержку. Земно кланяюсь вам, добрые наши советские люди! Я вам помогал, где, когда и чем мог, но и вы не оставили меня в несчастье! Если немой придурковатый паралитик был продуктом забот начальства и вождей, то уж энергичного и дельного работника из меня опять сделали только простые люди…
С тех пор
— Пятьдесят тысяч…
— Девятнадцать языков…
— Все страны мира…
Мне это радостно. Но в то же время горько, что восемнадцать лет заключения, избиения и два мозговых удара отняли половину работоспособности. Часто, почти ежедневно, жизнь напоминает мне о Сталине и его времени, о невозвратимых потерях, о том, чего я не смею забыть и простить, о том, что уже поздно наверстывать…
Так незаметно, в радостном труде, пролетело десять лет.
Редакция журнала превратилась сначала в отделение Института организации здравоохранения и медицины, потом — в отдел Академии медицинских наук СССР, наконец, в самостоятельный Всесоюзный научно-исследовательский институт медицинской и медико-технической информации Министерства здравоохранения СССР. Росло дело, росло учреждение, росли люди. И с ними вместе рос и я: в нужном объёме познакомился с японским и китайским языками, освежил знания турецкого языка. Увеличивался объём знаний, ускорялась сноровка. То, что в 1957 году я делал за 2–3 рабочих дня, в 1964 году делаю за 3–4 часа. И делаю лучше. Головные боли и выпадения памяти стали слабее и реже. Я стал всеми уважаемым специалистом и признанным знатоком своего дела. Со мной считаются. На меня сыпятся благодарности, я — видный член научного коллектива. Со всеми дружу, если просят — помогаю, всегда чувствую, что рядом со мной трудятся расположенные ко мне советские люди. На работу спешу с радостью, как домой, к любимому делу, в семью милых людей.
За эти годы я никогда не допустил прогула по личным причинам и ни разу не позволил себе отдохнуть в выходной день: отдыхал только в отпуске. Потому что для меня труд — счастье. Я с удовольствием встаю в 5 часов утра, делаю себе завтрак, приношу всё необходимое для ещё спящей Анечки и отправляюсь на любимую работу. Проглотив дозу резерпина, бодро шлепаю сквозь дождь, темень и стужу. А с работы радостно спешу в любимое своё гнездо, где меня ждёт Анечка, мой боевой товарищ, преданный и проверенный друг: в кармане играю ключом — да, я дожил до времени, когда имею ключ, и никто не может ворваться ко мне с криком: «Встать, фашистская морда!»
Что же желать ещё?
Разве только здоровья! У истощённых, измученных людей рака практически не бывает — я в этом убедился в лагерях. Но едва я отдохнул, отъелся, пополнел и успокоился, как за ухом, в том месте, где кожу трет пластмассовая дужка от очков, появилось неприятного вида образование. Его удалили в онкологическом госпитале. Через два года на голове, на рубцах после ударов молотком в 1938 году, появился такой же нарост. После облучения он исчез вместе с рубцом, но через два года появился на рубце на месте перелома ребер. Наконец в этом году на ногах в двух местах онкологи опять что-то облучали и удаляли. Почувствовав над головой занесённый меч, я удвоил нагрузку. Но от перенапряжения на работе два раза выключалось зрение. Уводили под руки, усаживали в такси, привозили домой. А один раз стал заговариваться. Но ничего, прошло: положили в Институт неврологии на полтора месяца, и мышление восстановилось. При выписке я дал врачам слово не работать и отдыхать только на севере. Но работаю дальше и отдыхаю только на юге. Как римлянин, хочу умереть стоя на ногах.
Живу потому, что работаю, и работаю потому, что живу.
Работоспособность, память и знание языков не восстановились до прежнего уровня, но и с тем, что осталось, оказалось возможным работать всерьёз.
В начале шестидесятых годов в дополнение к нагрузке в институте я взялся за перевод научных книг, и не без успеха: три вышли из печати и создали мне имя в кругах специалистов, а потому я получил новое предложение: писать рецензии для Государственного медицинского издательства. Дело в том, что медики всех континентов присылают в Москву свои книги для перевода и переиздания в Советском Союзе. Нужен специалист, знающий язык и пользующийся безусловным доверием: ведь его заключение окончательно, проверить некому. Я стал писать рецензии. Это была увлекательная работа, иногда требовавшая предварительного серьёзного исследования. Потекли деньги, сначала понемногу, затем приятным ручейком. Мы завели обычай в конце лета на бархатный сезон ездить на Кавказ к морю и комфортабельно отдыхать, а каждый второй год — за границу. Сбылось казавшееся раньше безумным предсказание Анечки — мы вдвоём стали гулять по Праге! Можно ли было всё это ожидать в лагере? После двух параличей?! С моим сроком?! Анечка твердо верила, я сделал сверхчеловеческое усилие… И если, в конце концов, мне все-таки удалось встать на ноги и начать работать, то вынесла меня из бездны Анечка: от первой прочитанной книги я бодро ковыляю уже сам, но до нее она поднесла меня на своей спине.
К 1960 году положение на работе упрочилось, я освоил дело и стал нужным колесиком в машине, а потому решил, не ослабляя усилий на работе, взяться ещё за одну — трудную, совершенно мне не знакомую и потому вдвойне привлекательную: написать и напечатать африканский роман. Он должен приучить меня к литературной работе и подготовить к писанию воспоминаний. Я никогда не забывал о Шёлковой нити, но теперь из мечты она становилась реальностью.
При Сталине связи СССР с иностранными государствами и народами были намеренно ослаблены; при Хрущёве дело изменилось. Возрос интерес и к Африке.
«Пора!» — сказал я себе и принялся за дело.
Я бывал в Африке наездами с 1920 по 1935 год включительно.
Прошла четверть века. В моё время советские люди в Африке не бывали и письменных свидетельств о виденном не оставили. Мои воспоминания очевидца сохранили ценность потому, что новая свободная Африка закономерно рождается из недр старой колониальной Африки: я наблюдал её в эпоху становления характеров Лумумбы и Чомбе, и мне есть, о чём рассказать советскому читателю. Мое свидетельство не устарело, наоборот, оно становится все нужнее и нужнее.
Недостаточно ли свежи и подробны мои воспоминания? Смогу ли я дать убедительную картину и избежать общих мест и деклараций? Я прикинул на бумаге отдельные места, показал их друзьям, и мы решили:
— Смогу.
Из лагеря Анечка вывезла записи, которые могли послужить стартовой площадкой для разбега. Я сел писать роман.
Трудность заключалась в том, что я не мог точно и просто описать свои поездки — ведь я жил по чужим паспортам, и даже теперь не имею права раскрывать конкретные данные о своей жизни и работе. Нужно было придумать подставное лицо, некого иностранца, за спину которого и смог бы спрятаться автор. Этот иностранец, в начале аполитичный и равнодушный искатель экзотики, к концу романа настолько потрясен виденным, что делается коммунистом. Основанием для схемы я взял биографии Кости Юревича и Гана Пика, голландского художника, с которым я работал в подпольной организации.
Писать приходилось урывками, за рабочим столом: маленький перерыв в работе, девушки унесут гору папок, а я в ожидании другой горы переношусь из Москвы в Африку и строчу роман. На него же ушли все выходные дни. Таким образом, литературное упражнение вытеснило платные переводы и рецензии. Мало того, рукопись пришлось неоднократно переделывать и перепечатывать, и она стала денежным ручейком, потёкшим из моего кармана взамен струившегося туда ручейка хороших доходов. Но это дело захватило меня целиком, и через полтора года роман был готов — книга, написанная в стиле политизированных «романов путешествий» старого времени.