Пир в одиночку
Шрифт:
Мужчины не замечали ее, особенно в присутствии сестры. Тот же ловелас Ашкенов, самозабвенно расшаркиваясь перед Антониной, хоть бы ради приличия сделал когда-нибудь комплимент Танечке! Нет! Комплимента не сделал, ни единого, К-ов, во всяким случае, не слыхал, зато – и это было как гром с ясного неба, – сделал предложение.
Не Антонине, милостей которой добивался с азартом и упорством, – Татьяне. Да, это было как гром с ясного неба, но не для всех. Антонина не удивилась. По длинным губам скользнула улыбка, и они, неприступные губы эти, произнесли чуть слышно: «Набегался!» Одно-единственное словцо… Может быть, потом были и другие слова – наверняка были, только К-ов опять-таки не слышал их. Но и того,
Спустя то ли два, то ли три дня в комнату ворвался Ашкенов. «Ты что наболтала ей, дрянь такая?» На сей раз машинка молчала, чай пила младший литсотрудник Антонина Школьникова, неторопливо и со смаком пила, и на «дрянь» не среагировала. Повернувшись, с любопытством посмотрела на грубияна, еще недавно певшего ей комплименты. Тот совсем обезумел. «Все бережешь себя! Для кого? Сама как клуша сидишь, и хочешь, чтоб сестра тоже? Старой девой…» Не договорил, на полуслове смолк, захлебнувшись чаем. Крепким – заварила только что – горячим чаем, что плеснула в его разъяренную физиономию младший литсотрудник. После чего аккуратно поставила чашку на краешек стола и застрочила, пулеметчица, на своем грозном оружии.
У Ашкенова язык отнялся. Вытаращив глаза, смотрел, как расползаются по голубой модной рубахе темные пятна.
Помолвка была расстроена. Танечка не то что подчинилась сестре, нет, – да та, собственно, ничего и не требовала, но молчаливо признала ее правоту. Если уж выходить, то за человека достойного (семья – дело святое), а этот с кем только не путался!
Семья – дело святое, вот только все ли понимают это? Позже припомнилось, что в присутствии Антонины люди редко говорили о домашних своих делах. А если и говорили, то небрежно как-то, с некоторой даже иронией. Есть, мол, на свете вещи и поважнее.
К-ов не был исключением. Его все время так и подмывало оправдываться перед Антониной, хотя за что – объяснить не умел, с бравым видом нес околесицу. С улыбкой слушала она. На осуждение, а сочувствие читал он в темных глазах. Сочувствие…
Квартира давно была обставлена, но по-прежнему допоздна стучала машинка в опустевшей редакции. По выходным тоже стучала, но уже другая, уже дома – К-ов догадывался об этом, потому что едва ли не каждый понедельник приносила, закончив, очередную работу. Брала дорого, тридцать копеек страница (большинство в то время печатали за двадцать), о чем предупреждала сразу же, без обиняков. Но случалось, сбавляла тариф. «Почему?» – настороженно спрашивал клиент. В ответ бросала что-то насчет текста – не очень сложный, дескать, но дело, видел К-ов, не в тексте вовсе, в другом. С собственной меркой подходила к людям, которую никому не навязывала (разве что сестре), но человек всегда чувствовал, благоволит ли к нему эта размалеванная толстуха или в грош не ставит. Последних со временем становилось все больше.
Теперь вокруг нее не увивались как прежде, не напрашивались в гости и не таскали тортов. Сама же редко покупала. Не из жадности, а дабы хоть как-то удержать в узде расползающееся тело. Зато сестра таяла на глазах.
Антонина по-прежнему опекала ее. Даже с дипломом помогла – и правила, и писала что-то, и на защиту ходила. А потом толковала с Танечкиным начальством, чтобы Танечку, имеющую теперь высшее образование, перевели с технической работы на творческую. Тогда же начала прикидывать, не съехаться ли им, сменив две плохонькие квартиры на одну хорошую, в приличном районе и с просторной, чтоб влезла стиральная машина, ванной. Но пока что говорилось
Примерно в это же время на горизонте вновь замаячил голубоглазый Майкин. Сколько воды утекло – одни только глаза и остались прежними, а так пооблез, пообрюзг, стал почему-то прихрамывать, улыбаясь же, закрывал ладошкой рот, в котором не хватало половины зубов. Все так же не имел своего угла, по общежитиям скитался, однако держал себя с некогда выручившей его женщиной не робко, а с некоторой даже покровительственностью. Ибо не на раскладушку в кухне претендовал, а на нечто большее. Почему нет? Соперников-то не было вокруг, разбежались. Давно уж никто не домогался Антонины – подошла, стало быть, и его очередь. Теперь не она, теперь он облагодетельствует ее. Официально… Вот тебе, Тонечка, мое сердце, а вот рука! (На руке недоставало одного пальца.)
Антонина задумалась. И не на миг задумалась, не на час и даже не на сутки. Несколько дней пребывала в сомнении, прекрасно понимая (умная все же была баба, не зря диплом за сестру писала), что это – последний ее шанс, больше не представиться. Никогда прежде не жаловалась на сон, а тут являлась на работу с красными глазами. До утра ворочалась, видать, когда же начинало светать, вставала и подходила к зеркалу – босая, в одной сорочке. Из стекла на нее смотрела бесформенная коротышка с бледным лицом и палочками бигудей вместо волос. Беллетрист К-ов так отчетливо видел эту сцену, что ему казалось, будто он и впрямь был ее нечаянным и зорким – до неприличия – свидетелем.
Вся редакция гадала, примет ли перезревшая недотрога предложение пусть какого-никакого, но все-таки мужика. «А то нет! – судачили знатоки жизни. – Выскочит как миленькая». Другие в сомнении качали головой: Антонина не из тех, кто бросается на шею первому встречному. «Была не из тех, – возражали знатоки. – Была…» И лишь голубоглазый Майкин ничуть не сомневался в скором своем восшествии на престол. Покуривал себе, ощерялся беспечно, а в один прекрасный день приволок в редакцию таз. Большой эмалированный таз, новенький, из магазина прямо – по дну стружки катались. «Тазы давали. Я взял».
Зрячие пальцы Антонины застыли растопыренно над клавишами машинки. Молча глядела на своего без пяти минут супруга. Тот, во всяком случае, не сомневался, что без пяти, и радостно живописал, как пихали его в очереди бабы. Одна, не удержав, уронила покупку, он же, не будь дураком, поднял свою над головой и благополучно вынес. Вот только за шиворот стружка попала.
Поставив обновку на пол, принялся шарить за пазухой. «Колется, зараза!» Вытащил, бережно положил на стол Антонине. «Может, – предложил, – отвезти? Время есть». – «Куда отвезти?» – не поняла она. «Домой, – удивился он внезапной ее бестолковости. – Ключ дай, пожалуйста», И протянул, хозяин, руку – ту самую, без пальца.
Припозднившаяся невеста внимательно посмотрела на руку, потом на стружку посмотрела, дунула и стружка далеко отлетела, кружась.
Майкин ждал. Пожилой девственник, ясно глядел на Антонину небесными глазами – не понимал, и тогда она положила левую руку на согнутую в локте правую и этой правой медленно, грузно покачала. «А вот такого не хочешь?»
Майкина сдуло как ту стружку – больше его в редакции видели. Раскаивалась ли Антонина? Бог весть… О себе не говорила, все о других, причем язвительно говорила и точно. Не в бровь, а в глаз… Поэтому удивительно ли, что когда она, съехавшись-таки с сестрой, перешла на другую работу, все мы вздохнули с облегчением. Никому отныне не приходило в голову стесняться своего благополучия. Пусть даже и призрачного… Пусть и купленного не важно какой ценой… Никому не приходило в голову оправдываться за что-либо.