Пираты. Книга 3. Остров Моаи
Шрифт:
Бичи подошли совсем близко, и он заметил, что идут они, вытянувшись, узкая тропинка не позволяла стать рядом. Первые двое шли как-то нерешительно. Не к добру, подумал Сашка. Потом, когда он упадет, они вспомнят свой страх. Вот такие и звереют в драке, вернее после драки, когда можно бить, не опасаясь. Третий, высокий, шел спокойно. В наклоне головы, во всей фигуре была ленивая уверенность. А первые двое, толстяк и тощий, нервничали. Если свалюсь, они и будут бить, подумал Сашка. А свалит тот, высокий. Главное – не пропустить никого за спину. Втроем они не развернутся на покатой скользкой крыше.
– Добрый вечер, – сказал толстяк. – Дышим?
– Да, вроде того.
Луна
– Какой-то ты неразговорчивый, – снова заговорил толстяк.
– Какой есть...
Тощий попытался было стать рядом, но Сашка тут же сделал шаг назад. Теперь сбоку оказался толстяк, и ему пришлось еще отступить. Прикинув расстояние до переднего края, Сашка, не оглядываясь, понял, что может сделать лишь один шаг назад, не больше.
– А ведь нехорошо ты со мной обошелся... Тогда, возле буфета.
– Извини, бывает.
– Неделя у тебя была, чтоб извиниться. Или занят был?
– Кто ж знал, что ты такой обидчивый...
– Вот и ты будешь знать.
– Спасибо за науку.
– А наука впереди, не спеши благодарить.
До этих слов Сашка сомневался, он все еще не находил в их действиях того, самого последнего, после чего можно было бросаться вперед, ни о чем не думая.
– Не тяни, Семен, – заговорил высокий. – Холодно. Замерзнешь, пока наговоришься.
– Уж не хотите ли вы мне зубы пересчитать? – спросил Сашка. Он уже выбирал момент, чтобы ударить первым.
– Во-во. Оно самое.
– Всем скопом или одному поручите?
– Посмотрим, как у одного получаться будет... Боюсь, что нам всем попотеть придется. Так что, если...
Высокий не договорил. Сашка, чуть присев, отклонившись вбок, изо всей силы ударил толстяка в лицо. По удару он понял, что попал в челюсть, но неудачно. Толстяк крякнул, взмахнул руками и упал. Отлетел он на метр, не больше, но на ногах не устоял и свалился с крыши. И тут же забарахтался по грудь в снегу. Сашка наблюдал за ним на секунду больше, чем можно было, и за это время тощий нырнул ему под руку и оказался за спиной. Сашка рассчитывал, что тот замахнется для удара, и был готов к этому, но тощий просто нырнул ему под руку. А толстяк уже подползал к вагону, хватался руками за жестяной край крыши. Не раздумывая, Сашка повернулся и побежал прямо на тощего. Тот отшатнулся, сделал назад шаг, другой – и свалился с вагона.
– Давай, Митя! – заорал он. – Я счас!
Обернуться Сашка не успел. Высокий ударил его чем-то твердым по затылку. Уже теряя сознание, Сашка медленно повернулся и увидел в руке высокого нож. Ударил рукояткой. А мог бы и лезвием, проплыла вялая мысль.
Сознание вернулось примерно через минуту. Все трое уже были на крыше вагона, а бил его один – толстяк. Изогнувшись, Сашка схватил его за ногу и бросил свое тело назад, с крыши. Немыслимым усилием в падении он обхватил толстяка руками и откатился с ним по снегу на несколько метров. Он видел, как забегали по крыше бичи, не решаясь спрыгнуть, почувствовал, как забился в его руках толстяк. И тогда Сашка дал волю злу. Держа врага одной рукой за горло, он большим костистым кулаком правой руки бил и бил его по лицу, пока не увидел, как темнеет от крови снег.
Те двое были уже в нескольких шагах. Разгребая снег руками, они спешили на выручку. Сашка быстро откатился в сторону. Укатанный, уплотненный ветром снег выдерживал его тяжесть. Увидев, что Сашка уже подкатывается к вагону, высокий бросился ему наперерез, но опоздал. Сашка успел забраться на крышу.
– Слушай, – сказал он хрипло, –
Высокий отполз назад.
– Замораживать я вас не буду, но эту ночь вы запомните. Начнете отключаться – скажете.
Снегом Сашка смыл кровь с лица, с рук. Боль в затылке медленно утихала. Но, когда Сашка приложил к развороченной коже снежок, боль вспыхнула с новой силой и тут же утихла. Стало легче. Бичи о чем-то шептались на снегу. Сашка не прислушивался. Он прошелся по вагону, размял разбитые пальцы, снова промокнул рану снегом.
– Эй ты, – крикнул тощий. – Кончай... Человек ведь замерзает...
– Это его дело...
– Мы ведь не хотели тебя кончать, – сказал высокий. – Имей совесть.
– Кто вас знает, может, вы завтра опять обижаться вздумаете.
– Ладно, не дешеви. В расчете мы.
– Ну, как ночь, запомнится?
– Не дешеви, парень. Мы вдвоем еще можем протянуть, а у твоего крестника корка на лице...
Сашка посмотрел на неподвижные темные пятна на снегу и, повернувшись, направился к лестнице. Уже по пояс спустившись в тамбур, он оглянулся. Бичи медленно, будто скрипя смерзшимися суставами, взбирались на крышу.
Войдя в купе, он плотно задвинул дверь и повернул щеколду. Ребята уже спали, и он, не раздеваясь, устроился поудобней, опустил пониже подушку, чтобы она не касалась раны, и только тогда облегченно вздохнул. Глубоко, протяжно, будто сбросил с себя что-то тяжелое и неудобное.
А ведь прикончить могли, подумал он спокойно. И сердце даже не вздрогнуло от этой мысли. Отволокли бы в сторонку, зарыли в снег, и – будь здоров! Радовались бы еще справедливости. А ведь радовались бы...
Ясно, в подробностях представив свою смерть, Сашка почувствовал, как холодок пробежал у него над лицом. Легкий быстрый холодок, будто кто-то на секунду форточку открыл. Сашка увидел и ножевую рану в спине, увидел свое окоченевшее тело, снег, набившийся в мерзлый рот... И почувствовал, что начинает понимать что-то очень важное, мимо чего проходил, не задумываясь. Он будто со стороны увидел свою жизнь, и перед ним промелькнули многие случаи, когда он мог замерзнуть, попасть под машину, и ножи, которые иногда мелькали в драках, могли оказаться настоящими ножами. Они и были настоящими, но Сашка относился к ним, как к деревянным.
И сейчас, в безопасной темноте купе, он первый раз подумал о том, что жизнь его не бесконечна. Что пройдет не так уж много времени, и он, Сашка, исчезнет. Останутся Остров, бураны, останутся люди, которые будут ездить в поездах, валить деревья, целоваться, ловить сайру, но все это уже без него. Не просто он будет стоять в сторонке, нет, его вовсе не будет на земле. И нигде его не будет.
Раньше Сашка даже не пытался окинуть взглядом свою жизнь, но сейчас вдруг увидел ее так, словно это был ярко освещенный отрезок дороги, по которой беспрерывно идут люди. Одни вдруг возникают, идут вместе со всеми, другие – сходят на обочину и исчезают в траве. И Сашка идет, с тревогой всматриваясь в столб на горизонте, у которого ему нужно сойти на обочину и исчезнуть.
Вот так живешь, не болея и не страдая, без любви и без ненависти, но вдруг однажды замечаешь, что жизнь, которая прет мимо, набита любвями и ненавистями, набита смертями, рождениями, страданиями... А тебя все это вроде и не касается... И тогда то, чем ты жил до сих пор, покажется тебе таким убогим... А что останется после тебя на дороге, когда ты сойдешь у своего столба? Кто заревет по тебе? Кто обрадуется твоей смерти? Можно, конечно, жить, не заставляя никого ни радоваться, ни огорчаться, можно умереть, никого не обрадовав и не огорчив, но... Но ведь это неинтересно.