Писарев
Шрифт:
Итак, в развитой Писаревым концепции «мыслящих реалистов» отразились поиски им сил, способных в сложных условиях России 60-х годов подготовить массы, а затем и возглавить их в борьбе за сознательное революционное переустройство существующих общественных основ.
Теория «мыслящих реалистов» столь же противоречива, как и «теория индустриализма» (с которой она тесно связана). Страстно пропагандируя идеи просвещения (а такую пропаганду Ленин считал одной из ценных сторон прогрессивного наследия 60-х годов), высказывая ряд ценных идей о соотношениях стихийности и сознательности, личности и общества, роли вождей и т. д., Писарев в то же время неоднократно сбивается на неклассовый, идеалистический подход к рассматриваемым им общественным явлениям.
IX. Наука для жизни
У исследователей Писарева давно не вызывает сомнений то, что его мировоззрение в целом имеет материалистическую направленность. Известно, что он признавал материальность мира и его несотворимость, вечность, бесконечность и неуничтожимость материи, великое разнообразие форм ее проявления, а также строгую объективную закономерность, лежащую в основе ее развития. Его философские взгляды в этом смысле представляют собой продолжение материалистических традиций русской философии. Однако, как метко выразился Кирпотин,
Реалистический подход к оценке явлений окружающего мира, стремление к тому, что достоверно, определили склонность Писарева в философии к материализму. Причем тяга Писарева к реальному, очевидному, непосредственно подтверждаемому, его ненависть к схоластическим абстракциям направили его именно к естественнонаучному материализму, который использовал новейшие выводы науки и звучал как вызов туманной схоластике и теологии. В естественнонаучном материализме Писарев видел «свежий и современный взгляд на философию» и находил в нем обоснование своих убеждений. Больше того, он утверждал, что отрицательное отношение ко всякого рода мистицизму, идеализму и тяга к материализму являются общей характерной чертой нового поколения России, живущего в эпоху активного развития естествознания. Интересы всех прикованы к миру реальности, «фраза нас не отуманит, и в самом блестящем и стройном создании фантазии мы подметим слабость основания и произвольность выводов. Фанатическое увлечение идеей и принципом вообще, сколько мне кажется, — говорил он, — не в характере русского народа. Здравый смысл и значительная доля юмора и скептицизма Составляют… самое заметное свойство чисто русского ума… На этом основании мне кажется, ни одна философия в мире не привьется к русскому уму так прочно и так легко, как современный здоровый и свежий материализм» (7, стр. 356). С увлечением естественными науками был связан и интерес Писарева к представителям немецкого вульгарного материализма Фогту, Молешотту и Бюхнеру, взгляды которых в 60-е годы проникли и в Россию. Интерес Писарева как определившегося реалиста-радикала к немецким материалистам был вполне естествен, ибо Фогт, Молешотт и Бюхнер в середине XIX в. многими в Европе и России воспринимались как распространители материализма, хотя на самом деле их взгляды были упрощением материализма.
Писарев ценил их прежде всего как ученых и популяризаторов естественнонаучных знаний. Кроме того, ему импонировала направленность их учений против идеализма и религии. Их этические доктрины, противостоящие старой морали, основанной на идеях «свободной воли», «вечной силы», теории «врожденных идей», а также их утверждения, что религия ослабляет нравственность и идет «рука об руку с безнравственностью», были созвучны взглядам Писарева. Его внимание привлекал их материалистический подход к объяснению мира, их атеизм, выразившийся в отрицании бессмертия души, в сведении на нет идеи бога и гимне человеку как высшему произведению природы, и, наконец, их вера в силу разума, пробуждаемого естествознанием. Фогта, Молешотта и Бюхнера, у которых, по мнению Писарева, хотя и было еще много ошибочного и нерешенного, он называл своего рода реалистами и противопоставлял их тем ученым, которые «старались выдумать из себя мир». Больше того, Писаревым, как и многими другими в 60-е годы, немецкие естествоиспытатели воспринимались не только как первооткрыватели в области естественных наук и систематизаторы последних экспериментальных данных, но и как «апостолы революционной науки», а их взгляды приравнивались к фейербаховским, что, конечно, было неверно. Писарев считал, что труды немецких естествоиспытателей будут способствовать освобождению широких масс от религиозных предрассудков. Не случайно труды Фогта, Молешотта и Бюхнера были запрещены в России. «Сила и материя» Бюхнера тайно издавалась наряду с произведениями запрещенного в России Герцена и Фейербаха в литографированном издании в Москве, Петербурге, Казани, а затем, как «запретный плод», распространялась по другим городам. А «запрещенный плод, — говорил Писарев, — всегда привлекателен», хотя иметь его было небезопасно. В материалах М. Лемке по делу «Карманной типографии» указывается, что Писарева привлекали к ответственности не только за статью против Шедо-Ферроти, но и за хранение сочинений Бюхнера, «считавшихся безусловно запрещенными». Заинтересованность Писарева немецкими материалистами была, следовательно, данью времени. Но необходимо отметить, что увлечение идеями вульгарных материалистов было наиболее характерным для начального периода деятельности Писарева. Он вскоре заметил ошибочность их философских обобщений. Впоследствии даже учение Бюхнера, которого Писарев ставил значительно выше Фогта и Молешотта, он называл «простым» материализмом и считал вполне закономерным и оправданным то «глубокое равнодушие», которое проявили исследователи к их философским выводам. Правда, их опыты и наблюдения в области физиологии человека и впоследствии использовались им как наглядноиллюстрационный материал.
Говоря о критическом восприятии Писаревым взглядов Фогта, Молешотта и Бюхнера, следует однако отметить, что все-таки они оказали на него и определенное отрицательное влияние. Писарев порой вслед за ними впадал в явные вульгаризмы. Например, следуя за Молешоттом, он говорил, что состав крови зависит от качества пищи, а мозг из крови берет необходимое количество фосфора и таким образом «работа мысли идет полным шагом, возникают философские системы и художественные произведения, слагаются социальные теории и практические усовершенствования…» А на основании сказанного Писарев делает вывод, явно созвучный с положениями вульгарного материализма: «Разнообразие пищи, ведущее за собой разнообразие составных частей крови, служит основанием разносторонности ума и гармонического равновесия между разнообразными силами и стремлениями характера». «Нет сомнения в том, — продолжает он, — что и процесс мысли, и весь так называемый нравственный характер в значительной степени зависят от скорости кровообращения» (7, стр. 317). Встречаются у Писарева положения, где он ставит в зависимость от пищи и общественные явления (промежуточным звеном оказывается при этом состояние психики индивидов). Правда, высказывания Писарева относительно влияния пищи на психические процессы человека были продиктованы желанием развеять тот мистический туман, каким окружали идеалисты процесс мышления, обнажить связь материи и сознания, основанную на примате материального над идеальным, доказать, что сознание — «продукт природы», а не бога. Кроме того, он хотел научно обосновать необходимость улучшить положение трудящегося большинства. Пролетарий, работающий с утра до вечера, изнемогающий под тяжестью труда, нуждается в хорошем питании и отдыхе, считал Писарев, а на самом деле ему приходится жить в крайней нужде. В результате его ожидают преждевременная дряхлость, частые болезни, безотрадная жизнь и ранняя смерть. Писарев не забывает в то же время намекнуть, что против существующего положения дел необходимо протестовать, так как если в обществе «изнутри или снаружи не может быть противопоставлено достаточное сопротивление» такому положению дел, то окажется невозможен прогресс.
Идейная направленность статей Писарева, излагавших учение немецких материалистов, весьма точно была определена цензурой. В этих статьях, писал один из цензоров, «ясно проявляется материалистическое направление. Описывая физиологические отправления в животном организме по исследованиям Фогта и Молешотта, автор вдается в крайние выводы из этих учений; отрицает духовную природу человека и бессмертие духа… осмеивает всякое стремление к познанию конечных целей природы и человека… с пренебрежением относится ко всем миросозерцаниям, не исключая и миросозерцания христианского» (44, стр. 150).
В целом, суммируя отношение Писарева к материализму Фогта, Бюхнера, Молешотта, следует сказать, что он сознавал их ограниченность и ценил в них превыше всего не созидателей нового философского направления, а разрушителей, отрицателей, считая, что приводимые ими естественнонаучные факты, порой кажущиеся частными, подрывали и опрокидывали, казалось бы, нерушимые спекулятивные системы. «Эти ничтожные мелочи, — развивает он свою мысль, — уже теперь повернули вверх дном колоссальные теории мировых мыслителей и целых народов; эти ничтожные мелочи уже теперь разбили оковы человеческой мысли. Дело разрушения сделано; дело созидания будет впереди и займет собою не одно поколение» (13, стр. 282).
Преклонение Писарева перед естествознанием, как перед комплексом положительных знаний, который не только даст человеку власть над природой, но и явится действенным средством в преобразовании общества, заинтересованность прикладной стороной естественных наук определили его интерес к позитивизму, который тоже оказал определенное влияние на формирование его философских взглядов.
Широкая активизация идей Конта, Милля, Спенсера в России в 60-е годы совпала с дискредитацией идеалистических философских систем и распространением естественнонаучного материализма. Позитивизм, в котором сочетались завуалированный идеализм и агностицизм, был в сущности реакцией на французский материализм XVIII в. Но он имел ряд признаков, делавших его внешне похожим на материализм. Материализм, как бы возрожденный к жизни после засилья идеализма, тянулся в своих обоснованиях к естественным наукам. Позитивизм с его расположением к положительному знанию и отрицательным отношением к гегельянству тоже в значительной мере опирался на данные естествознания. Таким образом, казалось, что каждое из этих направлений одинаково смотрело на окружающее «глазами естественных наук», в них искало последний критерий знания, основу и метод для философии. В тот период, как сообщают современники, было очень трудно провести «точную грань» между этими двумя направлениями. А поэтому и понятно, что многие из тех, кто в 60-е годы тянулся к естествознанию, невольно заражался духом позитивизма. Понятия «наука», «научность», «позитивизм» отождествлялись. К тому же широкая эрудиция позитивистов, обширность их знаний, искренняя ненависть к предрассудкам, подчеркнутый культ положительных наук и особенно стремление к их реализации и демократизации соответствовали «практически-революционному настроению» эпохи и не могли не привлечь внимания истинных сторонников просветительства, естествоиспытателей, представителей передовой общественности.
Все это, вместе взятое, говорит о том, что успех позитивизма на русской почве в рассматриваемый период был явлением вполне естественным и закономерным. Эту мысль хорошо выразил Овсянико-Куликовский: «Переход от идеалистической метафизики к материализму и позитивному был неизбежен и вовсе не труден. Мы должны были сделать этот шаг, как сделала это в свое время мыслящая Европа. Левое гегельянство и Фейербах, потом Фогт и Молешотт, несколько позже О. Конт — как „властители дум“ мыслящих поколений у нас — овладели нами с историческою и, пожалуй, даже с логическою необходимостью… Движение философской мысли в этом направлении было, разумеется, тесно связано с растущим интересом к положительной науке вообще, к естествознанию в частности» (81, стр. 373–374). В 60-е годы в России многие увлекались позитивизмом. Но влияние его на различные слои общественности было различным. Либералы принимали учение позитивистов целиком. Принципиально иначе, критически относились к нему такие видные русские естествоиспытатели, как Бекетов, Сеченов, Тимирязев и другие, а также представители революционной демократии Белинский, Герцен, Огарев и Чернышевский.
Хотя определенное влияние идей позитивизма на Писарева очевидно, но это отнюдь не значит, как утверждают некоторые буржуазные исследователи, что он заимствовал свое учение у Конта, Спенсера, Бокля и Милля. Как представитель «левого крыла» революционной демократии, Писарев не мог быть сторонником чуждого ему по классовому содержанию мировоззрения позитивистов. Их социология в основе своей была враждебна тому направлению, к которому он принадлежал. Философская позиция позитивизма также в принципе была неприемлемой для него: нейтралитета в науке (и философии) Писарев не признавал, считая, что каждый ученый, мнящий себя вне всякой политической принадлежности, подсознательно принимает ту или иную идеологию. Писарева привлекало в учении позитивистов то, что они с непоколебимой логикой и «почти математической точностью» доказали наличие великой, преобразующей силы, заложенной в положительных науках, прогресс которых даст миру «еще много решительных побед». Это гармонировало с реализмом Писарева, и он порой вполне сознательно обращался к некоторым прогрессивным идеям позитивистов. Их идеи относительно реального образования, эмансипации женщин, соотношения эгоизма и альтруизма и некоторые другие Писарев находил интересными, перекликающимися с его собственными взглядами и использовал их после творческой переработки. Реакционные же идеи позитивизма он отрицал как «возмутительные нелепости».