Писарев
Шрифт:
Писарев отмечал, что в условиях эксплуатации, когда господствует узкое, корыстное понимание принципа пользы, последний никогда не совпадает с принципом справедливости. Поэтому кажется, что эти два принципа «самой природой осуждены вести между собою вечную вражду». А между тем если каждый, руководствуясь предписаниями «разумного эгоизма», будет стремиться к «собственной выгоде», то все добродетели окажутся совершенно излишними, так как «каждый будет отстаивать твердо и искусно собственную рубашку, и вследствие этого каждая рубашка будет украшать и согревать именно то тело, которое ее выработало», т. е. каждый «будет пользоваться всем тем, и только тем, что принадлежит ему по самой строгой справедливости» (11, стр. 394).
В проповедуемой Писаревым теории «разумного эгоизма» содержались, конечно, и элементы альтруизма, поскольку она была направлена в защиту угнетенных. Разумный эгоизм приниженного жизнью, но стремящегося к революционному переустройству большинства Писарев хотел противопоставить
Он считал, что в условиях того времени, чтобы как-то отстоять личность, необходимо не тешить себя бесплодными надеждами на вознаграждение всевышнего за терпение, самоотречение, покорность, а узкоэгоистическим инстинктам господствующего класса противопоставить этику «разумного эгоизма», отбросив односторонние, искусственно навязанные понятия идеала и долга.
Проповедуя идею эгоизма, Писарев утверждал, что степень нравственности любого общества зависит исключительно от того, «насколько члены этого общества сознательно понимают свои собственные выгоды», и, следовательно, «высшая точка нравственного развития будет достигнута только тогда, когда понимание выгоды сделается безукоризненно верным». Выгоду, как известно, Писарев отождествлял с понятием общей пользы, но здесь дело в другом: строго придерживаясь утилитарного принципа, он нравственный прогресс ставит в прямую зависимость от сознания. Это было вытекающее из просветительства идеалистическое положение, которое противоречило ранее высказанной им мысли о зависимости вопросов нравственного порядка от радикального решения общественно-политической проблемы. К тому же просветительство суживало сферу действия теории «разумного эгоизма»: рассчитанная, согласно первоначальному замыслу, на широкие круги, она по существу охватывала лишь круг мыслящих людей — реалистов. Мало того, исследователи, касавшиеся этики разумного эгоизма Писарева, почти единогласно утверждают, что негативной стороной ее является то, что в конечном итоге она выливается в ярко выраженный индивидуализм. С этим нельзя не согласиться. Но каков был характер этого индивидуализма? Думается, что, говоря о писаревском индивидуализме, можно с полным основанием отнести к нему слова Лебедева о подлинной сущности чаадаевского индивидуализма, который «оказался естественным и исторически необходимым явлением в общественной жизни именно тогда, когда традиционные или освященные традицией нормы общественного бытия утратили необходимую меру историзма, отделились от человека, стали внешними. И чаадаевский индивидуализм… сам сделался выражением протеста человека против отчуждения его человеческой сущности в мертвой всеобщности предписанных норм бытия» (68, стр. 202).
В целом писаревская теория «разумного эгоизма», содержавшая ряд противоречивых, а порой и идеалистических положений, имела в то же время и неоспоримые достоинства. Этическая доктрина Писарева по-новому ставила проблему личности и являлась выражением стремления к новым общественным идеалам. Реалистическая этика Писарева, соответствовавшая боевому духу его мировоззрения, сыграла большую роль для своего времени. Она была направлена против господствующей морали и в противоположность традиционным нормам, якобы основанным на нравственном руководстве «свыше», апеллировала к самому человеку, его чувству и разуму, настраивая по-деловому, мобилизуя его силы и энергию. Теория «разумного эгоизма» служила обоснованием необходимости вырабатывать в каждом индивиде способность к протесту, сопротивлению, как средству внутренней самозащиты при непосредственном соприкосновении с бесчеловечной средой.
XI. «Разрушитель» эстетики
Эстетические взгляды Писарева так же, как философские и этические, подчинены социально-политическим, составляющим основное звено в системе его мировоззрения. В основе эстетики Писарева лежит все тот же принцип реализма, выражающийся в данном случае в резко отрицательном отношении к идеалистической теории «чистого искусства» и построенной на ней эстетике, а главное — в требовании служения искусства обществу. Такая позиция в эстетике снискала ему в свое время недобрую славу отъявленного нигилиста и «разрушителя» эстетики, якобы отрицавшего искусство и его закономерности. Идейные оппоненты Писарева утверждали, что он будто бы, находясь «на первобытной ступени культурного понимания», воспитал в себе ненависть ко «всякой эстетике», стремился приспособить искусство к плебейским вкусам и таким образом сбросить его с пьедестала и низвести к временам варварства. Эта точка зрения повторялась в разных вариациях интерпретаторами эстетических воззрений Писарева и в более поздние времена.
Писаревская позиция в эстетике, определяемая требованием подчинить искусство прозе будней, т. е. самым животрепещущим вопросам эпохи, была своеобразным продолжением эстетических взглядов его предшественников, и прежде всего Чернышевского, который, как говорил Плеханов, меньше интересовался самой теорией искусства, нежели ее практическими выводами. Писарев, с реализмом которого гармонировала такая постановка вопроса, более резко подчеркивал важность этих практических выводов, сделав их краеугольным камнем своих эстетических взглядов. Задачу эстетики он, как и Чернышевский, видел в служении классовым целям. Но писаревское выступление против эстетства, основанное на утилитарном принципе, явилось неизбежным выводом не только из логики эстетических положений Чернышевского, но и из ранее принятых Писаревым посылок в социологии. Как уже говорилось, Писарев, прилагая принцип реализма к анализу исторической обстановки в России, пришел к выводу, что самой важной и первоочередной задачей общества на пути достижения «идеи общечеловеческой солидарности» является разрешение проблемы «голодных и раздетых». А потому он считал, что все, в том числе искусство, необходимо подчинить решению этой проблемы. Писарев подчеркивал, что те представители литературы и других видов искусства, которые умеют понять общественную важность «главной задачи», достойны всяческого поощрения. Но если литература и искусство окажутся в числе отвлекающих факторов, то они должны подвергаться «систематическому отрицанию, оплеванию и осмеянию». Исходя из этого, он призывал «называть злом все то, что усыпляет, а добром все то, что будит народное самосознание» (12, стр. 524). Эта мысль явилась основополагающей в эстетике Писарева, в которой ценность любого произведения определялась степенью его действенности, жизненной важности, общественной пользы.
С этих позиций подошел он и к «чистому искусству». Представителей этого направления с их «салонным жаргоном» Писарев называл тунеядцами, стремящимися прикрыть убожество содержания, бедность и избитость мысли эффектностью формы. Эти «продажные мазурики», движимые самой мелкой корыстью, готовы, по его словам, «и соловьем свистать, и лягушкой квакать, и в грудь себя колотить, и слезами обливаться…» (9, стр. 246). Именно поэтому идеалистическую эстетику, основанную на смутном понятии «чистой культуры» и утверждающую рутину, умственную узость, безотчетность стремлений, мелочность чувств, скрытых за бессмысленной вычурностью и неестественной напыщенностью фразы, Писарев считал «самым надежным врагом разумного прогресса» и объявил ей беспощадную борьбу, борьбу без уступок и компромиссов. Он не скрывал, что стремился «доконать» идеалистическую эстетику, чтобы сосредоточить внимание общества на самых жгучих вопросах первостепенной важности.
Утилитаризм в эстетике Писарева был продиктован общественными тенденциями: узкий, мелочный практицизм был чужд его взглядам. Об этом свидетельствовало настойчивое требование Писарева к писателям активно относиться к действительности и занимать четкую идейную позицию. Он не признавал безразличия, «бессознательного и бесцельного творчества». Писарев подчеркивал, что сам он позицию «отрицателя» в эстетике занял «не по слепому влечению», а во имя «выяснения и очищения великой идеи, превращенной в будуарное украшение» эстетиками. В защите «великой идеи» он видел «единственный смысл существования и деятельности» любого писателя, который должен «ненавидеть святой и великой ненавистью» все то, что мешает «идеям истины, добра и красоты облечься в плоть и кровь и превратиться в живую действительность» (10, стр. 97, 98). Именно этим объясняется его критическое отношение к творчеству Салтыкова-Щедрина («Цветы невинного юмора») и Пушкина («Пушкин и Белинский»). Писарев был справедливо убежден, что в условиях глубокого умственного застоя и равнодушия сатира должна касаться вопиющих язв существующего не легким юмором и даже не громким, но беспредметным смехом, а разоблачающим, желчным, саркастическим смехом Диккенса, Теккерея, Гейне, Бёрне, Гоголя, ибо только такой смех способен привести к тому, чтобы каждый неприглядный факт действительности бил «как обухом по голове», будил живую мысль. Писарев высоко ценил сатирическое мастерство Салтыкова-Щедрина и называл его «вождем обличительной литературы», но считал не совсем устойчивой его идейную позицию, выражающуюся, по его мнению, в равнодушии к тому, на кого направится обличение, на своих или на чужих.
Одну из главных задач литературы Писарев видел в том, чтобы она постоянно вносила в жизнь «чистую струю» из естественных наук, выметая «мусор ложных понятий». Поэтому совет Писарева Салтыкову-Щедрину взяться за популяризацию естествознания при всей необычности такого совета звучит в его устах не как отрицание, а как признание таланта Щедрина и сожаление о том, что такой популярный писатель «не приносит столько пользы», сколько «мог бы приносить». Здесь сказывается желание Писарева привлечь Щедрина к своему направлению.
Писарев требовал, чтобы каждый тип, выведенный в художественном произведении, воспитывал и направлял молодежь к определенной цели, спасая этим гибнущие силы «молодых людей, способных сделаться мыслителями и работниками». С этих позиций Писарев подошел к оценке образа Евгения Онегина, в котором в противоположность Бельтову, Чацкому, Рудину, мучающимся из-за невозможности в условиях их времени претворить в действительность уже созревшие в голове идеи, он увидел «праздношатающегося джентльмена», страдающего исключительно от пресыщения жизнью и потерявшего умение серьезно чувствовать, мыслить, действовать. «Этот тип, неспособный ни к развитию, ни к перерождению», — говорит Писарев, — ни единой нитью не связан с образами представителей нового поколения. И воспитывать юношей на этом образе — значит «готовить из них трутней».