Писать поперек. Статьи по биографике, социологии и истории литературы
Шрифт:
Фактически в широкой печати (кроме отдельных вещей упомянутых крупных писателей) появились лишь несколько полемических дистопий. Одной из них был роман Тео Эли (Ф.Н. Ильина) «Долина новой жизни» (М., 1928, написан в 1922-м, в полном виде – со второй частью – опубликован в 1967 г.). Автор изображает попытку пересоздать человечество, принеся ему равенство, братство и счастье. Правда, инициатором ее является капиталист-миллиардер, но он «с ранней молодости бредил о пересоздании мира, о необходимости перестроить человека» (с. 114). Средством для достижения этой цели становится искусственное оплодотворение, выращивание людей искусственным путем, целенаправленное обучение и воспитание. Работа в этом направлении приводит к созданию на Памире тоталитарного государства, построенного на жестком контроле за его членами (везде стоят подслушивающие устройства, улавливающие волны мыслей, в результате у жителей «в голове идет двойной ряд мыслей, один для себя, другой – для посторонних» (с. 70)), психическом воздействии на их сознание с помощью специальных устройств. Все «живут ради единой цепи – совершенствования каждого отдельного звена человеческой цепи и совершенствования ее в целом» (с. 257), ради этого ведутся эксперименты, в том числе и над живыми людьми. Высшим авторитетом пользуется наука, а искусство вообще отсутствует. «Общее воспитание, машинное образование, машинное мышление» (с. 356) приводят к тому, что в стране нет талантов, самостоятельных деятелей, все только исполняют волю главы государства, «все думают, как он хочет, и все делают, что он пожелает» (с. 356).
Другой дистопией 20-х гг. можно считать роман А. Адалис и И. Сергеева «Абдж'eд Хев'eз Хютти» (М.; Л., 1927), где изображено замкнутое высокогорное (на границе Средней Азии и Индии) государство
Так антиутопическая тенденция в прозе 20-х гг. была вытеснена на периферию литературной жизни, а после высылки Е. Замятина за рубеж в 1931 г. сведена на нет. Как отмечают большинство исследователей, НФ между 1931 и 1956 гг. влачила самое жалкое существование, антиутопическое же направление исчезло вовсе: «…тема угнетения личности государством в литературе этого периода характерным образом отсутствует» 270 .
Подводя итоги, подчеркнем принципиальный характер исследованных НФ-образцов и отметим вместе с тем, какого рода проблемы, конфликты и условно-повествовательные формы их постановки и разрешения остались вне изученной сферы. Фактически мы имели дело с тремя группами литературных образцов. Тяготеющие к первому типу содержат радикальную культурную (в ряде случаев – социальную) критику наличного порядка, включая опровержение самой идеи его разового переустройства и усовершенствования. Они приобретают форму антиутопии. В этом смысле перед нами образцы самоопределения авангардных групп независимых интеллектуалов, видящих свою задачу именно в критическом анализе и обсуждении не только тех или иных вариантов общественного развития, но и самих принципов социального порядка как гарантий индивидуальной автономии. Характерно, что они, представляя вместе с «философской фантастикой» передний край литературных поисков пореволюционной интеллигенции, оказываются за порогом официально признанной (издаваемой, обсуждаемой, переиздаваемой и рекомендуемой для изучения) литературы (Замятин, Платонов, Булгаков). Второй тип – социальная утопия, характерная для первой половины 20-х гг. и во многом проникнутая идеалами «казарменного коммунизма» и вульгаризированными марксистскими идеями о характере общества будущего, о природе труда и капитала, о классовой структуре общества и борьбе классов как движущей силе общественного развития (Никольский, Окунев). Третий тип – техническая утопия, где будущее предстает образцовой фабрикой (давняя традиция социалистических утопий) (А. Беляев). Нарастание – в двух последних вариантах – однозначности в противопоставлении «мы—они», равно как и усиливающийся акцент на положительной оценке технических средств преобразования социального мира, социологически могут быть интерпретированы как сдвиг отождествляющих себя с нею общностей на периферию социальной системы – в область исключительно инструментального действия, чистого исполнительства. Соответственно, в этом последнем случае можно говорить об отождествлении с позициями тех, кто контролирует ситуацию в обществе и ее динамику. При этом НФ-образец принимает характер либо войны двух миров, либо технического приключения.
270
Griffiths J. Three Tomorrows: American, British and Soviet Science Fiction. L.; Basingstoke, 1980. P. 88.
Примечательно, что НФ как рационализация условий и форм социального общежития практически во всех исследованных вариантах ограничивается выдвижением и обсуждением тех или иных содержательных моделей смыслового взаимодействия и общественного устройства, как бы они принципиально ни различались. Однако в иных условиях, по иным исходным основаниям и для иных задач проблемой могут оказаться (как, например, у X. Борхеса и его последователей) и сами принятые нормы рационализации смыслового мира – формы определения реальности, природа ее «естественности», границы воображения, порядок и средства синтезирования образа мира в различных культурах и т.п. Мотивировкой подобных ситуаций в литературе выступает столкновение с неведомым или небывалым, «несказуемым», в самом ли герое, в окружающей ли его обстановке («зона» у братьев Стругацких и др.).
В противоположность такого рода эпистемологии или антропологии воображения действие НФ обычно вполне постигаемо для норм обыденного мышления: обстановка легко опознается, мотивы героев предельно прояснены, движение сюжета нетрудно предсказать. При всей экзотичности мест и персонажей действия, невзирая на демонстрируемые технические новации, природа социального мира и действующих в нем существ в принципе не отличается от читательской повседневности.
Для уточнения специфики авторских групп, выдвигающих различные версии НФ, важны еще два комплекса вопросов. Первый – отношение обсуждаемых образцов к «литературе». Здесь примечательно отсутствие НФ в обычных институциональных каналах обсуждения и оценки текущей словесности: она чаще всего попадает к широкому читателю, минуя рецензирование и критику, и становится позже достоянием уже собственно историка литературы (а еще чаще – культуры). Это, собственно, и есть признак массовой литературы. В этом смысле логичен подход к НФ не от современной ей авангардной литературы, а от фольклорных архетипов или сказочных сюжетов: здесь весьма слабо развито понятие авторства, и это при неизменном требовании и демонстрировании технической изощренности в изображении изобретений и т.п. Случаи, когда НФ ориентируется на литературу и входит в нее, должны обсуждаться особо. В самом общем смысле функция элементов НФ в таких случаях – либо возможность обобщенной социальной или культурной критики наличного порядка (романтического отвержения мира), либо «расшатывание» (Крисмански) устоявшихся норм реальности и поиски иных мотивировок поведения действующих лиц, принципов художественной типизации, ниспровержение сюжетных стандартов. Целью здесь является или обнаружение и обсуждение нормативных границ общепринятой реальности через столкновение ее с символами иного, неведомого, ужасного и т.п., или собственно художественный автономно-эстетический эксперимент, разрушающий, например, рутинную жанровую и т.п. поэтику.
Второй – отношение НФ к истории. Дидактический инструментализм действия в НФ возможен лишь в полностью определенном – и лишь потому контролируемом – мире мысленного эксперимента: тогда возможны расчленение действия по оси целей и средств, оценка адекватности последних, взвешивание побочных следствий и т.д. Мир НФ абсолютно телеологичен, время в нем имеет конец – либо вечность, либо гибель мира. В этом смысле НФ (и утопия в целом) есть одна из многих попыток Нового времени вырваться из истории. Она противостоит формам исторического сознания, а выдвигающие и признающие ее группы – общностям, самоопределяющимся через осознание себя в соответствии с прошлым, иначе говоря, гуманитарной интеллигенции как традиционному носителю исторического сознания. Подобное упразднение истории как принципиального многообразия, вариативности и открытости приводит к ценностному пределу: если в технической утопии «время <…> редуцировано до ритма технологического усовершенствования и направлено в сторону этого усовершенствования <…> человек потерял сознание времени <…> становится ему посторонним <…>» 271 , то в художественных мирах Замятина и Платонова «настоящее – воплощенная вечность, совершенная и незыблемая <…> понятие свободной воли теряет смысл, как оно и должно быть с точки зрения государства» 272 . В этом смысле производство и распространение НФ можно понимать как процесс самоутверждения и поисков признания со стороны различных группировок новой естественонаучной и научно-технической интеллигенции, апеллирующей к однородной и слабо подготовленной социальной «массе». Вряд ли случайно, что значительное большинство создателей НФ – научные работники и технические специалисты (равно как и среди читателей НФ). Знаменательно и другое: выступая глашатаями социального и технического авангарда, авторы исследованной массовой НФ как бы перешагивают в своих поисках фундаментальных оснований жизнеустройства и средств его литературной конституции (способностей воображения) через исторические формы социальности и «авторские» традиции их воплощения к миру долитературной и доисторической архаики. Организация смыслового космоса НФ задана архетипической топикой мифа и ритуала (функционально близкую роль здесь играют биологические – генетические, евгенические и т.п. – метафоры). Это и понятно: задача авторов и стремление читателей – воссоздание не «утраченного времени» индивида, а неуничтожимой вечности «всех», символы которой и черпаются из сравнительной истории религии, фольклорных традиций и т.д.
271
Heller L. Op. cit. P. 84, 85.
272
Rullk"otter B. Op. cit. S. 174.
Представляется, что исследования воображаемого обещают известные возможности преодолеть крайность той и другой ценностной позиции, выйти за рамки противостояния данных интеллектуальных традиций и поддерживающих их групп. В ходе предпринятых работ вскрывается принципиальная близость символических структур ментальности – культурных форм мысли, в рамках которой работает и историческое сознание, и мифотворческое воображение.
1988 г.
К СОЦИОЛОГИИ ИНСКРИПТА 273
273
Благодарю Б.В. Дубина за полезное обсуждение ряда основных положений данной работы.
Авторская дарственная надпись на книге 274 , которая играет столь большую роль в литературном быту, очень редко становится предметом исследовательского внимания.
Инскрипты интенсивно публикуются 275 , нередко используются как важный источник информации о конкретной книге (уточнение времени выхода из печати, подлинная фамилия автора издания, вышедшего под псевдонимом, и т.п.) и ее авторе (круг его знакомств, характер взаимоотношений с адресатом надписи, время пребывания в том или ином месте и т.д.). Однако исследований этого литературно-бытового жанра – его поэтики, этикета, социокультурных функций и т.п. – на русском языке по сути дела нет. Работы на данную тему представляют собой либо лирические библиофильские эссе 276 , либо предисловия к публикациям инскриптов, как правило также не отличающиеся особой аналитикой 277 , либо тезисное обозначение возможных тем для исследования 278 .
274
В данной статье с целью упрощения изложения мы именуем инскриптом только ее, хотя, разумеется, на книгах могут быть и другие виды инскриптов (дарственные надписи лиц, не являющихся их авторами, владельческие и читательские пометы, постановочные пометы на пьесах и т.д.).
275
См. библиографический список публикаций: Ильина О.Н. Изучение личных библиотек в России: Материалы к указателю литературы на русском языке за 1934—2006 годы. СПб., 2008. С. 128—139.
276
См., например: Озеров Л. Надпись на книге // Встречи с книгой. М., 1974. С. 228—242; Ласунский О. «На память и в знак уважения…»: О культуре книгодарения // Библиофилы России: Альманах. М., 2005. Т. 2. С. 53—62.
277
См., например: Иванов-Разумник. Надписи на книгах (Из воспоминаний об А.А. Блоке) // Иванов-Разумник. Вершины. Пг., 1923. С. 233—246; Голубева О.Д. О чем говорят автографы? // Голубева А.Д. В мире книжных сокровищ. Л., 1988. С. 156—170; Марков А.Ф. Магия старой книги: Записки библиофила. М., 2006. С. 5—7.
278
См., например: Голубовский Е.М. Библиофильское изучение инскриптов // Актуальные проблемы теории и истории библиофильства (тезисы сообщений научно-практической конференции). Л., 1985. С. 26—28; Будагова Л.Н. Дарственные надписи на книгах как источник культурно-исторической информации // Книга в пространстве культуры: Тезисы науч. конф. Москва, 1995 г. М., 1995. С. 10—13; Сидоренко Л.Н. Дарственная надпись на книге как предмет научного исследования // Книга и сцена. М., 1999. С. 182—187.
При этом инскрипт рассматривается в «романтическом» ключе, как некоторое уникальное послание художника конкретному лицу, как изолированный акт. Например, Л. Озеров пишет об инскрипте: «Автору хотелось сохранить тепло руки на книге, как бы отчуждающей его от рукописи», «Надпись – личная историческая зарубка на книге» 279 ; Е.И. Яцунок также полагает, что автор «как бы согревает вернувшееся ему в тираже собственное творчество, вновь авторизует его» 280 ; для О.Д. Голубевой автографы на книгах – «микрописьма, обращенные к друзьям и знакомым» 281 . Иным представляется инскрипт взгляду социолога литературы, изучающего социальное взаимодействие в рамках института литературы и в каждом компоненте литературной системы и в каждом артефакте этой сферы усматривающего прежде всего воплощение подобного взаимодействия.
279
Озеров Л. Указ. соч. С. 228, 232.
280
Яцунок Е.И. [Вступительная статья] // Автографы поэтов серебряного века: Дарственные надписи на книгах. М., 1995. С. 4.
281
Голубева О.Д. Указ. соч. С. 156.
При таком подходе инскрипт является весьма перспективным материалом для изучения, поскольку содержит подобное взаимодействие в явно выраженной форме.
Ниже мы хотели бы предложить конспективное изложение социологической трактовки инскрипта. Материалом для статьи явились инскрипты литераторов второй половины XIX – начала ХХ века 282 , для предыдущего и последующего периодов существования русской литературы характерны, на наш взгляд, те же закономерности, но с некоторыми особенностями, о которых пойдет речь в заключении.
282
В работе использовано несколько крупных подборок инскриптов; ссылки на них даются в тексте, при этом использованы следующие сокращения: Автографы. – Автографы поэтов серебряного века: Дарственные надписи на книгах. М., 1995. С. 155, 254, 443; Библиотека Чехова. – Балухатый С. Библиотека Чехова // Чехов и его среда. Л., 1930. С. 197—423; Блок. – Мордерер В.Я., Парнис А.Е. Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях // Лит. наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 3. С. 5—152; Богомолов. – Богомолов Н. Писательские инскрипты в букинистических каталогах // Новое литературное обозрение. 2010. № 105. С. 373—406; Лесман. – Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннот. каталог. Публикации. М., 1989; Рейтблат. – Рейтблат А.И. Инскрипты писателей в фонде Сектора редких книг Российской государственной библиотеки по искусству // Новое литературное обозрение. 2007. № 86. С. 458—487; Чехов. – Дарственные надписи на книгах и фотографиях / Предисл. и примеч. Н.А. Роскиной // Лит. наследство. М., 1960. Т. 68. С. 265—292.