Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников

Павлова Маргарита Михайловна

Внешняя жизнь, испытующая Логина безобразием, постепенно теряет для него осмысленность, значение и даже реальность, она ему только «кажется» (все в городе «производило впечатлениежизни мирной и успокоенной», создает «прочную иллюзию томительно-неподвижного сновидения») [296] . Принцип иллюзорности бытия положен также в основу «Мелкого беса», он сформулирован прямо в экспозиции романа: «Все принарядились по-праздничному, смотрели друг на друга весело, и казалось,что в этом городе живут мирно и дружно. И даже весело. Но все это только казалось» (курсив мой. — М.П.).

296

О поэтике сновидений в «Тяжелых снах» см.: Сергеев О. В.Поэтика сновидений в прозе русских символистов. Валерий Брюсов и Федор Сологуб: Автореф. дис. … д-ра филол. наук. — М., 2002.

Уподобление

жизни сну, череде видений, «покрывалу Майи», почерпнутое из сочинений А. Шопенгауэра и ведийской мудрости [297] , доминирует в изображении душевного мира героя. «Все колебалось в туманном сознании Логина», «томило ощущение сна и бездеятельности»; «Душа колебалась, как на качелях» или даже «за порогом сознания» (у Шопенгауэра: «Жизнь качается, подобно маятнику, взад и вперед, между страданием и скукой, которые оба действительно суть ее последние части» [298] ).

297

Об увлечении Сологуба буддизмом в начале 1890-х годов записала В. П. Абрамова-Калицкая со слов вытегорца, знавшего писателя: «очень уж хорошо буддийский катехизис знал. Бывало, отец Соколов скажет: — Кабы вы так-то православный катехизис знали!» (Федор Сологуб в Вытегре (Записи В. П. Абрамовой-Калицкой) / Вступ. статья, публ. и коммент. К. М. Азадовского // Неизданный Федор Сологуб. — С. 275). В личной библиотеке писателя имелись следующие издания: Рис-Дэвис Т. В.Буддизм. Очерк жизни и учений Гаутамы Будды. — СПб., 1899; То же. — СПб., 1906; Сутта-Нипатта. Сборник бесед и поучений: Буддийская каноническая книга / Рус. пер. Н. И. Герасимова. — М., 1899; Лунный свет Сакья-истины / Пер. с санскр. d-r Р. Граббе; рус. пер. Н. И. Герасимова. — М., 1900; Буддийские супы / Пер. с пали проф. Рис-Дэвиса, с примеч. и вступ. ст.; рус. пер. Н. И. Герасимова. — М., 1900. См.: Шаталина. —С. 454.

298

Шопенгауэр А.Мир как воля и представление / Пер. А. Фета. — СПб.: А. Ф. Маркс, 1898. — С. 324.

Мотив иллюзорности бытия структурирует все повествование романа, его развитие можно проследить в серии повторяющихся эпизодов. Логина мучает сомнение в реальности ночного посещения Ульяны («„Бред, бред!“ — тоскливо думал Логин. „Да нет, не может быть!“ <…> Или длинная Ульянина юбка смела пыль с выступа над фундаментом? Или и не было никаких следов? Логин внимательно всматривался в скупую, сорную землю дороги, но и там ничего не находил»).

Аналогичным образом построен эпизод, в котором герой вспоминает о ночном свидании с Нютой (гл. 29): «Да, может быть, и нет ее, невозможной и несравненной? Мечтатель издавна, он, может быть, сам создал ее себе на утеху?» Пытаясь развеять сомнения, одурманенный головной болью, он отправляется в усадьбу Ермолиных: «Поспешно прошел Логин по всем комнатам нижнего этажа и никого не встретил. Вернулся на террасу. Не у кого было спросить об Анне. Страшным показалось ему его опустелое жилище. „Мечта, безумная мечта!“ — думал он».

В ранней рукописной версии текста сцена ночного свидания Клавдии и Палтусова, свидетелем которой случайно оказался Логин, имела единственную мотивировку: разговор двух невидимых в темноте людей, который слушает прохожий. «Уж не это ли и есть Клавдия Брунс? И с кем она? Неужели это ее вотчим! Трагедия или водевиль? — Однако я подслушивал! — мелькнуло в его голове, как будто чье-то постороннее замечание, и сейчас же забылось. — Впрочем, жизнь богата трагедиями, — думал, подходя к своему дому» [299] .

299

РНБ. Ф. 724. Ед. хр. 6. Л. 7–7 об.

В окончательном варианте эпизод содержит два параллельных текста. Объяснение Клавдии и Палтусова звучит в воображении Логина, он «слышит голоса» — разговор двух влюбленных. «Что-то жуткое происходило в его сознании. Казалось, что тишина имеет свой голос, и этот голос звучит и вне его, и в нем самом, понятный, но не переложимый на слова».

Поток сознания героя иллюстрируется синхронным диалогом, доносящимся из сада: «Страстный женский голос, мечталось Логину,говорил: <…> Злоба жизни страшит меня, но мне любовь наша радостна и мучительна. <…> Клавдия говорила в это времяПалтусову неровным и торопливым голосом, и ее сверкающие глаза глядели прямо перед собою: — Вы все еще думаете, что я для вас пришла сюда? Злость меня к вам толкает, поймите, одна только злость» — и т. д. (курсив мой. — М. П.).

Сологуб, очевидно, искал художественные решения для изображения душевного строя современного человека. Раздвоенность сознания в эпоху fin de si`ecle воспринималась под знаком «новой красоты» и усложнения натуры. «Двойственность — вот наша современная красота, не банальная красота так называемых цельных и здоровых душ, а красота мерцающих иллюзий, одновременно восторгающая и терзающая», — писал А. Волынский [300] ; «такие формы организма, которые свидетельствуют о более сложном отношении к миру, будут казаться нам более прекрасными», — декларировал Н. Минский [301] .

300

Волынский

А. Л.Красота (Из дневника старого энтузиаста) // Волынский А. Л. Борьба за идеализм. — С. 288.

301

Минский Н.При свете совести. — СПб.: Тип. Ю. Н. Эрлих, 1897. — С. 205.

Ф. Шперк, автор философских сочинений индивидуалистического толка и поэмы декадентского содержания, считал самым характерным признаком современного психологического типа и декадентского сознания даже не раздвоенность, а болезненное распадение на множество «я». В рецензии на «Тяжелые сны» он писал: «Человеческое самосознание, индивидуальное „я“, действительно исчезает в декадентстве, насколько речь идет об одном „я“, об одном цельном и неподвижном средоточии личности; но чувство индивидуальности, как чувство каких-то личных неопределенно-колеблющихся состояний, не только в нем не исчезает, но, напротив, и составляет именно его настоящее содержание. Декадентство чаще всякого другого говорит „о себе“, ибо единое, органическое „я“ разбилось в нем на тысячи маленьких и малюсеньких „я“» [302] .

302

Ш. Ф. [Шперк Федор].Таланты последней формации // Новое время, — 1896. — № 7297, 4 июня. — С. 2.

Больной и порочный Логин, фиксирующий моменты распадения сознания на множество «я», видящий «две истины разом», с «двоящимися мыслями», очевидно, манифестировал победу «нового» — декадентского сознания: «Сознательная жизнь мутилась, — не было прежнего, цельного отношения к миру и людям»; «чаще всего огонь сознания горел как бы на мосту, между двумя половинами души, и чувствовалось томление нерешительности. Иногда этот огонь освещал радостные и полные надежды мысли, но сила жить принадлежала ветхому человеку, который делал дикие дела, метался, как бешеный зверь, перед удивленным сознанием и жаждал мук и самоистязания» (ср. у Ницше: «Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью»; «В человеке важно то, что мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переходи гибель» [303] ).

303

Ницше Ф.Соч. — Т. 2. — С. 9.

Сологуб постепенно сгущает вокруг Логина атмосферу дискретности происходящего, ее кульминация — сцена, в которой он в пьяном бреду видит в постели собственный труп и пытается избавиться от него (гл. 13). «Это нарастающее впечатление бреда разрешается мучительным припадком раздвоения личности, изображение которого составляет чудный психологический этюд, который можно смело поставить наряду с лучшими рассказами Эдгара По, Мопассана и Достоевского», — отмечал критик [304] .

304

Залетный И. [Гофштеттер И. А.].Критические беседы: «Тяжелые сны» Федора Сологуба // Русская беседа. — 1896. — № 3. — С. 180. Одним из литературных источников эпизода (раздвоения личности Логина на «я» и «труп»), по мнению Л. Клейман, был рассказ Э. По «Вильям Вильсон»; исследовательница пишет: «У двойника героя та же фамилия, то же лицо и фигура; он все время вмешивается в поступки героя, разоблачая то дурное, что герой делает. Герой убивает своего двойника-врага. И вдруг этот враг как бы становится его собственным отражением в зеркале. <…> У Сологуба один образ разлагается на два взаимосвязанных, у По, наоборот, два взаимосвязанных образа… объединяются в смерти» ( Клейман Л.Ранняя проза Федора Сологуба. — С. 36–37). К этому справедливому наблюдению следует добавить, что эпизод из «Тяжелых снов» содержит непосредственную аллюзию на сцену из «Братьев Карамазовых» (разговор Ивана с чертом), а также на культовый текст эпохи, ср.: «Для людей я еще середина между безумцем и трупом. Темна ночь, темны пути Заратустры. Идем, холодный товарищ! Я несу тебя туда, где я похороню тебя своими руками»; «Свет низошел на меня: мне нужны спутники, и притом живые, — не мертвые и не трупы, которых я ношу с собою, куда я хочу» ( Ницше Ф.Соч. — Т. 2. — С. 14–15).

В текст поздней рукописи этой главы Сологуб целенаправленно вписал недостающий для полноты психологической картины штрих: «О, если бы ты знал, как тяжело влачить за собою свой тяжелый и ужасный труп! Ты холоден и спокоен. Ты страшно отрицаешь меня. Неотразимо твое молчание. Твоя мертвая улыбка говорит мне, что я — только иллюзия моего трупа, что я — как слабо мигающий огонек восковой свечи в желтых и неподвижных руках покойника. Но это не может быть правдою, не должно быть правдою. Я — сам настоящий и цельный, я — отдельно от тебя. Я ненавижу тебя и хочу жить отдельно от тебя, по-новому. Зачем тебе быть всегда со мною?» [305]

305

РНБ. Ф. 724. Ед. хр. 4. Л. 152 об.