Писательские дачи. Рисунки по памяти
Шрифт:
Я постучала и услышала: «Входи, кто там!»
Вошла и закашлялась от табачного дыма. Захламленная комната, скомканное не то одеяло, не то какая-то тряпка на тахте, окурки на полу. Дик с багровым отечным лицом, в расстегнутой до пупа рубахе сидел на стуле. Напротив, в кресле, — Николаевский — усатый здоровяк лет сорока. Перед ними на задрызганном столе — водка, стаканы, миска с солеными помидорами, толстые ломти черного хлеба.
Николаевский, увидев меня, несколько смутился, а Дик заорал:
— А! Анюта! Садись с нами!
Он вытащил двумя культями из миски помидор и, капая рассолом на стол, протянул мне.
Из соседней комнаты, а может кухни, доносился раздраженный женский голос. Ему отвечал капризный детский. Потом женский сменился криком, а детский — плачем.
— Оставь ребенка в покое, стерва! — заорал Дик.
И понес какую-то муть о бабах, которым нужны только деньги и которые все — стервы и проститутки.
— Ладно тебе, — укоризненно сказал Николаевский, который с моим отцом любил поговорить за обедом о режиссерских методах Мейерхольда и о поэтах серебряного века.
— Налей ей водки! — пьяно приказал Дик. — Выпей, Анюта!
Пить я отказалась, передала Николаевскому отцовское поручение и ушла, запутавшись в тамбуре в паутине.
Возле крыльца под елкой рос белый гриб. Ёж высунулся из зарослей крапивы, фыркнул и скрылся.
Я швырнула соленый помидор в крапиву и ушла.
Говорили, что он тяжело болен, что у него отказывают почки. Да это и видно было по опухшему лицу, по мешкам под глазами. Говорили, что жена от него ушла, и кто-то ее оправдывал — как вообще можно жить с таким человеком, а кто-то осуждал — бросать мужа в таком состоянии — не благородно.
Ухаживала за ним его старшая дочь от первого брака, простоватая женщина лет под сорок. Приехала откуда-то из провинции и была с ним рядом до последнего дня. Умер он в 1984 году в больнице. И завещал дачу этой дочери.
Сразу после его смерти объявилась жена и стала требовать дачу себе. Она — законная, и у нее должны быть все права наследства, а эта дочь — вообще неизвестно откуда взялась, нашла удобный момент и подсуетилась!
Скандальные разбирательства между наследниками после смерти дачевладельца не были редкостью в нашем поселке. Правление в тот патриархальный период своего существования имело полномочия решать некоторые подобные вопросы по справедливости. Жене объяснили, что завещание законно, заверено нотариусом и оспорить его можно только через суд, и вряд ли суд вынесет иное решение. К тому же у жены остались квартира, машина, авторское право…
— Ну и что! Он уже ничего не соображал, когда подписывал! А она воспользовалась! Ну, если не всю, то хотя бы половину дачи! У моей дочери слабое здоровье, ей нужен свежий воздух!
Старшая дочь сидела и ничего не требовала. Собрание единогласно решило вопрос в ее пользу.
Старшей дочери дача была без надобности. Ей нужны были деньги. Она сразу же продала дачу и вернулась к себе в провинцию.
Дачу купили режиссер Владимир Андреев и его жена артистка Наталья Селезнева. Снесли старую развалюху, привели в порядок участок, построили кирпичный двухэтажный дом, поставили новый сплошной забор.
Теперь, может быть, только я одна и помню ту темно-синюю хибару среди крапивы и лопухов, белый гриб у крыльца и сердитого ёжика. Книжки Дика можно найти разве что в букинистических. Имя его почти забыто.
Подаренную мне когда-то «Золотую рыбку» я берегу. Вижу, как, надев на обрубок руки железную насадку с ученическим пером и окуная перо в чернильницу, он надписывает мне эту книжку четким, разборчивым почерком: «Милой Анюте, которая мне очень нравится».
За что я его не любила
Мама на этот раз не уговаривала и не запрещала. Твердила — решай сама!
Легко сказать. Я привыкла к тому, что она всё решает за меня, и вдруг, в таком серьезном деле как замужество — решай сама. Ведь тут судьба решается! А мама говорила — это ТВОЯ судьба, и именно поэтому ни я, ни папа не имеем права вмешиваться.
Разум подсказывал — не надо, не делай этого, опомнишься — поздно будет.
А любопытство жгло, словно азартный чертик пихал в спину, — рискни! Интересно же! А вдруг всё будет хорошо?
Вот так идешь, не подготовившись, сдавать экзамен и надеешься: а вдруг сдам? Вдруг повезет? Вдруг счастливый билет?
Мы расписались. Он переехал к нам, потому что другого варианта не было: у нас — отдельная трехкомнатная квартира, а его родители с младшей дочкой ютились в полуподвальной комнате коммуналки. О том, чтобы поселиться отдельно, снять комнату — речи не было.
Утром я уходила на работу в свою библиотеку, оттуда — на вечерние занятия в Университет. Старалась подольше не возвращаться домой. Представляла себе, как в моей, нет, теперь уже НАШЕЙ, комнате, сидит и курит за столом или валяется и курит на тахте — тот, кто из-за моего глупого безволия сделался ненужным, назойливым придатком моей жизни. И зачем-то я должна терпеть его хозяйские объятия, его прокуренное дыхание. Я шла нарочно кружными переулками, чтобы подольше не возвращаться, и ревела. Эту свою подавленность, состояние тихой истерики надо было скрывать от мамы, а разве от нее скроешь? Она всё чувствовала, огорчалась, но боялась вмешиваться.
Если к моему возвращению его не было дома, я обреченно ждала, что все равно скоро придет, агрессивно мрачный или наоборот — возбужденно довольный, пахнущий водкой и жаренным ресторанным мясом, скажет: «Тиснул стишок!» и будет обнимать меня, а меня от него тошнит, и от его стишков, которые он «тискает» в газетах ко всем праздничным датам, — тоже…
Он соглашался, что эти стишки — халтура, но ему важен был сам факт публикации, имя в печати. Важнее, чем небольшие гонорары. Хотя и гонорары тоже не лишнее. Прибавка к тем деньгам, которые давал ему его отец, бухгалтер какого-то крупного предприятия.
Мы почти никуда не ходили вместе. У него были свои приятели, с которыми он предпочитал встречаться без меня. К моим друзьям он заранее был настроен враждебно, считал их бездельниками, белоручками, вел себя с ними насмешливо, презрительно, старался поддеть. Они удивлялись моему выбору, но из чувства такта ничего мне не говорили. Мне их молчание было понятно и обидно.
Я стыдилась его непредсказуемых вспышек гнева или обиды, которые могли произойти в театре, в гостях, на улице, у всех на глазах, непонятно из-за чего. Ему казалось, что я веду себя на людях как-то не так, слишком независимо, что ли. Не так, как по его понятиям должна вести себя жена при муже. Он все время норовил подмять меня под свои представления о жизни, а я из последних сил держалась за свои. Мы постоянно ссорились, а потом нудно выясняли отношения.