Писательские дачи. Рисунки по памяти
Шрифт:
Ох, эти разрушительные выяснения отношений — сдавленным шепотом, чтобы не слышали родители, со страстным желанием высказать «правду-матку», уязвить пообиднее — единственная страсть, которая еще горела между нами. И то уже не столько горела, сколько тлела, дымила, шипела и плевалась искрами. Кажется, с тех самых пор я ненавижу выяснять отношения с кем бы то ни было.
За что я его не любила? Глупый вопрос. Человека любят не за что-нибудь, а просто любят. Или не любят.
Был ли он плохим человеком? Вовсе нет. Он был добрым, широким, общительным, обаятельным, когда хотел. В том, что он стремился сделать карьеру со всей энергией провинциала, приехавшего завоевывать столицу — не откуда-нибудь, а из Одессы,
Он умел войти в доверие к нужным людям, выпить с кем надо. Использовал любую возможность, чтобы пролезть в литературную «обойму». У кого-то эта холуйская расторопность вызывала уважение. Но не у меня, мечтающей о рыцаре без страха и упрека. Меня выводила из себя его трусливая хитроватость, которую он прятал за показной мужественной прямотой. То, что он не считал зазорным прочитать тайком чужое письмо, извлечь пользу из случайно подслушанного разговора. То, как он пробивается, а вернее протискивается, протыривается, втирается — в это самое общество избранных.
Недавно, читая автобиографический роман Владимира Войновича, я наткнулась на такие строки:
«Мой тогдашний приятель Игорь Ш., женившись на дочери известного эстрадного автора, пригласил меня как-то к себе и показал блокнот тестя, где тот записывал ежемесячно свои заработки. Самый маленький был 25 тысяч, самый большой — 63 тысячи рублей. На эти деньги можно было покупать каждый месяц по нескольку автомобилей…»
Не знаю, сколько автомобилей можно было купить на отцовские заработки, но точно знаю, что листки, приходящие из ВУОАППа (тогдашнее название теперешнего РАО), сложенные в виде тетрадок, отец держал всегда в одном из ящиков своего письменного стола (никогда не на столе, уж за этим мама следила). Так что мой тогдашний муж без зазрения совести рылся в отцовском письменном столе, что меня не удивляет, потому что он и в моем столе рылся и читал мои письма и дневник.
И все же, имела ли я право осуждать или презирать его? Мне с детства всё подавалось на блюдечке с голубой каемкой, а он сам должен был добиваться того, чего хотел. Он и добивался. Был полон честолюбивых планов. Мог бы воскликнуть словами Эжена де Растиньяка: «Посмотрим, чья возьмет!» — если бы знал, кто такой Эжен де Растиньяк. Бальзака он не читал, про Куинджи думал, что это итальянский киноартист, а про симфоническую музыку говорил, что ее могут слушать только идиоты и бездельники. Это была его позиция: для поэта неважно — знать, а важно — чувствовать. Образованность только мешает поэту — лишает его непосредственности. Когда однажды за семейным обедом он принялся горячо и косноязычно доказывать эту свою точку зрения моему отцу — тот промолчал, что было на него не похоже. Отец, когда сталкивался с воинствующим невежеством, возражал яростно, до крика. Но воинствующее невежество моего избранника, по-видимому, лишило его дара речи. А может, он промолчал потому, что не хотел позорить его в моих глазах. Лишний раз не хотел меня огорчать.
А вот мама со своими амбициями насчет «нашего» и «не нашего» круга, как ни странно, относилась к нему неплохо. Может быть, потому что она сама в свое время рискнула приехать из провинции в Москву, чтобы стать артисткой, и знала, как нелегко пробиться в общество избранных. Мама чувствовала в нем эту пробивную энергию, которую в людях уважала, даже если они были «не нашего круга». Сегодня — не нашего, а завтра — нашего. Нужно подождать. Нередко они курили вдвоем, уединившись в ванной, чтобы дым уходил в отдушину, и подолгу дружески беседовали.
Его поэтическими кумирами были Багрицкий, Светлов, Смеляков. В редкие дружелюбные минуты он делился со мной любимыми строками. Произносил, смакуя:
…Отойдем в сторонку, Сядем на диван. Вспомним, потолкуем, Сядем, моя Люба. Сядем, посмеемся, Любка Фейгельман…Или:
Белый конь поднимет ногу, Опустит другую, Словно пробует дорогу, Дорогу степную…Где-то тут, среди любимых им стихов, он искал собственную интонацию, пытался понять, в чем секрет обаяния этих строк, доискаться до их тайны, чтобы с их помощью поймать, обрести свой собственный голос — в этом был он, а не в том внешнем, что бросалось в глаза. Он говорил: «Подожди, рыжая, я буду здорово писать, вот увидишь!»
И правда, с годами он нашел свою интонацию, песни на его слова на музыку Колмановского, Островского, Тухманова зазвучали с эстрады и стали очень популярными.
Но у меня не было никакого желания ждать. Да и не верила я ему. И что там у него в глубине души — не пыталась рассмотреть, ослепленная своей нелюбовью.
О том, что и я его раздражаю и что он не очень-то уютно чувствует себя в нашей семье, я не думала. До его чувств мне дела не было.
Однажды он пришел в хорошем настроении и заявил:
— Тиснул стишок в «Комсомолку». К женскому дню.
Я процедила что-то вроде:
— Всякие пошлости говоришь о женщинах, а в стихах врешь и не стыдишься.
— На искренности далеко не уедешь, — ответил он. — Не бойся, рыжая, я себя не продешевлю.
Или он сказал — «дешево себя не продам» — не помню. Да это одно и то же.
Все его подобные «кредо» были мне давно известны, но почему-то именно эта, вполне обычная для него фраза, стала последней каплей.
— Уходи, — сказала я. — Не могу больше.
Должно быть, по моему тону он понял, что я и вправду не могу больше. А может, и ему осточертела вся эта канитель. На этот раз обошлось без выяснения отношений. Он собрал вещи и ушел навсегда из моей жизни. А я, словно выкарабкавшись из глубокой помойной ямы с осклизлыми стенками, отдышавшись и отмывшись, почувствовала себя свободной и счастливой.
С этим летящим чувством освобождения, кое-как сдав летнюю сессию, я уехала в июле 1958 года на целину в Северный Казахстан, почти на три месяца, со студентами биофака МГУ, где училась Маринка. На этот раз меня взяли, и мама не удерживала, а Маринкины родители были очень рады, что мы едем вместе. Они думали, что я как старшая буду за ней присматривать и оберегать от свойственных ее характеру авантюр. В чем ошибались, потому что Маринка обладала характером куда более сильным, чем у меня, и в моей опеке не нуждалась. Наоборот, я со своей стеснительностью и неуверенностью в себе с удовольствием подчинялась ее веселой рисковости и жизнеутверждающей энергии.
Мне выдали комсомольскую путевку — голубенький билет-книжечку с алым комсомольским значком на обложке. В путевке за подписью секретаря горкома комсомола Костикова говорилось, что я, такая-то, изъявила добровольное желание и направляюсь на уборку урожая в районах целинных и залежных земель. И приводилась выписка из резолюции XIII съезда ВЛКСМ: «Съезд считает, что забота об укреплении и развитии хозяйства в районах целинных земель и впредь должна быть главным делом всего комсомола».
Накачанная энтузиазмом, я изо всех сил старалась доказать всем и особенно самой себе, что я не какая-то там робкая белоручка, раскисающая от трудностей, и что я достойна оказанного мне доверия.