Письма к Малькольму
Шрифт:
Согласно традиционной протестантской точке зрения, все умершие либо прокляты, либо спасены. Если они прокляты, молиться за них бесполезно. Если они спасены, это тоже бесполезно. Бог уже все для них сделал. О чем еще мы можем просить?
Однако разве мы не верим, что Бог уже все сделал и делает для живых? О чем еще мы можем просить? И все же просить нам заповедано.
«Да, — скажут мне, — но живые еще в пути. Для них не закончены испытания, возможности стать лучше или ошибиться. Спасенные уже совершенны. Их путь закончен. Молиться за них — значит полагать, что их могут ждать и трудности и успехи. У тебя получается что — то вроде чистилища».
Что ж, и вправду так. Хотя нетрудно предположить, что и на Небесах можно постоянно увеличивать блаженство через все более радостное подчинение воле Божьей, без неудач, но не без напряжения сил — влюбленные знают, что к наслаждению
Заметь, у деятелей Реформации были веские причины усомниться в «римском учении о чистилище» [56] , каким оно к тому времени стало. Я говорю даже не об индульгенциях. Если от «Чистилища» Данте ты перейдешь в XVI век, то ужаснешься упадку. У Томаса Мора в «Молитве душ» [57] чистилище — просто временный ад. В нем душу мучат дьяволы, чье присутствие «для нас ужаснее и горше, чем сама боль». Еще хуже у Фишера [58] в Проповеди на Псалом VI: пытки столь сильны, что претерпевающий их дух из — за боли не способен «помнить о Боге, как должно». Забылся смысл слова «чистилище». Муки в нем не только не приближают нас к Богу, но и заставляют о Нем забыть. Это место не очищения, а просто наказания.
56
Ссылка на статью XXII о чистилище — одну из 39 статей в Книге общественного богослужения.
57
Томас Мор (1478–1535), английский писатель, переводчик и мыслитель, лорд — канцлер (1529–1532); «Молитва душ» (1529).
58
Джон Фишер (1459–1535), епископ Рочестерский. Известен своей проповедью против Лютера в 1521 году.
Правильная точка зрения чудесным образом возвращается у Ньюмена в «Сне Терентия». Если я правильно помню, спасенная душа у самого престола молит, чтобы ее оттуда забрали и очистили. Она не желает хоть мгновением дольше «оскорблять тот свет своей тьмой». Религия востребовала чистилище обратно.
Разве наши души не требуют чистилища? Разве не разорвется сердце наше, если Бог скажет нам: «И вправду, дитя, изо рта у тебя пахнет и одежды грязны. Но мы здесь милостивы, и никто не упрекнет тебя в этом, никто не отшатнется от тебя. Войди в нашу радость». Разве мы не ответим: «Спасибо, сэр, но можно мне сначала очиститься?» — «Тебе будет больно». — «Все равно, сэр».
Я думаю, очищение почти всегда связано со страданием. Думаю я так отчасти потому, что так говорит традиция, но еще и потому, что без него не обходилось ничто по — настоящему хорошее, что было в моей жизни. Но я не считаю страдание целью очищения. Наверное, люди не хуже и не лучше, чем я, могут страдать меньше или больше меня. «Здесь нет никакой заслуги» [59] . Все зависит от того, какое потребуется лечение.
Мне очень по душе сравнение с креслом зубного врача. Надеюсь, что, когда зуб жизни будет вырван и я буду «приходить в себя», голос скажет: «Прополощи рот вот этим». Это и будет Чистилищем. Полоскание может занять больше времени, чем мне сейчас кажется. Вкус этого может оказаться более обжигающим и вяжущим, чем я теперь могу вынести. Но Мор и Фишер не убедят меня, что это будет мерзко и противно.
59
Льюис скорее всего имеет в виду такой эпизод: в 1348 году английский король Эдуард III (1312–1377; правил с 1327 года) учредил орден Подвязки. По преданию, король поднял оброненную одной из дам на балу подвязку, надел ее на колено и произнес: «Позор тому, кто плохо думает об этом». Эта фраза стала девизом ордена. Впоследствии один из лордов сказал: «Мне нравится подвязка, в ней нет никакой заслуги».
У тебя, впрочем, другая трудность: мертвые находятся вне времени.
Откуда тебе это известно? Разумеется, я верю, что быть Богом — значит радоваться бесконечному настоящему, где ничто еще не ушло и ничто не придет. Значит ли это, что мы можем сказать так (или почти так) и о святых, и об
Я чувствую (подумай, вдруг это нечто большее, чем просто чувство?), что пребывание умерших праведников вне времени несовместимо с воскресением тела.
Опять — таки, мы ведь уже решили, что, о ком бы мы ни молились, причины, которые приведут к осуществлению того, о чем мы молимся, или исключат это, уже действуют. Цепь таких причин уходит, наверное, к сотворению мира. Причины, которые сделали болезнь Джорджа неопасной, уже действовали, когда мы о нем молились. И наоборот, будь она опасной, действовали бы другие причины. Вот почему я думаю, что наши молитвы услышаны или не услышаны в вечности. Согласование духовной и физической истории мира совершено в самом акте творения. Наши молитвы и другие свободные действия становятся нам известны лишь тогда, когда мы к ним приступаем. Но с точки зрения вечности они вписаны в партитуру великой симфонии. Они не «предопределены»: слог предизображает вечность в виде каких — то древних времен. Мы не способны ощутить нашу жизнь как бесконечное настоящее в очах Божьих, то есть в нашей глубинной реальности, но мы вечны. Когда я говорю, что мы «во времени», я не хочу сказать, что мы каким — то невероятным образом оказались вне того бесконечного настоящего, в котором Он видит нас, как Он видит все. Просто наша тварная ограниченность такова, что нашу, в своей основе вневременную, реальность мы можем ощутить лишь через последовательные события.
Вообще, мы с самого начала неверно поставили вопрос. Вопрос не в том, можно ли считать мертвых частью вневременной реальности. Они — часть такой реальности; часть ее и вспышка молнии. Вопрос скорее в том, разделяют ли они божественное восприятие вневременности.
Скажи Джорджу, что я буду рад. Встречаемся у меня в 7:15. Когда нет особого повода, мы не переодеваемся к обеду.
XXI
Бетти права — «все о молитве, да о молитве, и ни слова о практических вещах. Какое занудство! Можно подумать, что это переписка двух святых».
Скачано метко. Но я не думаю, что мы ведем себя по — ханжески. В словах, в прозе всегда есть преувеличение. Только поэзия может говорить настолько тихо, что слышен шепот мысли («легчайший ветерок, и легче быть не может») [60] . Однажды я попробовал описать тебе такую малость — крохотные букетики преклонения, которыми я порой выражаю свою радость. И вот я вижу, что на бумаге они смотрятся куда значительнее, чем они есть на самом деле. По правде, язык мой недостаточно слаб, чтобы выразить слабость моей духовной жизни. Ослабь я его, он перестанет быть языком. Как с газовой горелкой: нельзя до бесконечности убавлять огонь, он гаснет.
60
Джефри Чосер «Птичий парламент», 201.
Столь долго рассуждая о молитве, мы, боюсь, создаем впечатление больших молитвенников, чем мы есть. Остальная часть нашей жизни, которая часто оттесняет молитву на поля страницы, а то и вовсе на другую страницу, не упоминается. Ошибка в пропорции вырастает до размеров лжи.
Будем, наконец, чистосердечны. Молиться скучно. Извинения, чтобы не молиться, найти легко. Когда кончаешь молиться, испытываешь облегчение и чувство праздника на целый день. Начинать неохота, заканчивать приятно. Во время молитвы может отвлечь любой пустяк, чего не скажешь о чтении романов и разгадывании кроссвордов.
И ведь мы не одиноки. Недаром молитвы постоянно налагают в качестве епитимьи.
Странно, что эта неохота молиться не привязана к периодам засухи. Вчерашние молитвы могли быть легки и возвышенны, а сегодня они бремя.
Плохо даже не то, что нам жалко уделить долгу молитвы побольше времени. Плохо то, что мы вообще считаем ее долгом. Мы верим, что созданы, «чтобы всегда славить Бога и радоваться Ему». Но если немногие, совсем немногие минуты общения с Богом для нас не наслаждение, а бремя, что тогда? Будь я кальвинистом, я бы отчаялся. Что делать с розовым кустом, которому не нравится приносить розы? Наверное, ему лучше хотеть?