ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ
Шрифт:
Клятва милая, что и говорить. Но такие наивные клятвы не афишируют, а серьезные редакторы и не дают их. Скажите, как это поклясться, чтобы никакая неправда, вольная и невольная, не проникла в миллионы суждений, сведений и известий большой ежедневной газеты? Не равносильна ли такая клятва папской или, если хотите, институтской непогрешимости? Ведь и папе непогрешимость приписывается лишь в области церковных поучений, ex cathedra. Правда, вообще говоря, чудная вещь, но справедливо говорит Банко, герой Шекспира:
Как часто, чтоб вернее погубить,Созданья мрака говорят нам правду…«Макбет»В. В. Шульгину показалось правдой, что обвинительный акт по делу Бейлиса составлен несправедливо, с нарушением даже законных требований от прокуратуры. Ему показалось правдой, что привлеченный к суду Бейлис совершенно невиновен. Ну что же? Почему же г-ну Шульгину и не иметь своего собственного мнения на этот предмет? Мнения свободны. Почему и не высказать их откровенно? Это право, Божиею милостию, всех русских граждан, умеющих держать перо и даже не обладающих этим нехитрым искусством. Право бесспорное, и не оно огорчило в данном случае национальную Россию. Огорчила излишняя в пользу евреев поспешность в осуществлении этого права и излишняя страстность нападения г-на Шульгина на русскую государственную власть. Ведь прокурор не частное лицо, а представитель государства. Дело так стоит. Христианский мальчик был кем-то подвергнут страшным мучениям – нисколько не менее тяжким, чем претерпевали христианские мученики. Его медленно пытали, нанесли ему шилом или отточенным долотом 47
Не один суд в обществе открывает преступления, во многих случаях злодейства очевидны для обывателей и без суда. В деревне, например, часто все знают поджигателей, торговцев краденым, конокрадов, тайных шинкарей и т. п. Иногда сами преступники почти не скрывают своего ремесла, но уличить их или очень трудно, или слишком опасно для отдельных граждан. Одна известная писательница со слов знакомой дамы рассказывала мне, что мать этой дамы, случайно загнанная непогодой на еврейский постоялый двор, сквозь дверные щели видела, как евреи истязали какого-то взрослого мальчика и проливали его кровь. Она чуть не умерла от ужаса и считала себя счастливой, что уехала благополучно из этого вертепа. Конечно, она не донесла властям, но была глубоко убеждена, что это было ритуальное убийство. Сказки, скажете вы, нервной даме просто померещилось! Может быть. Но может быть, и нет. Не так ли? Подсмотрев случайно невообразимый ужас и не имея возможности доказать вину, не каждый решится вызвать на себя месть злодеев, которые судом непременно будут оправданы за недостатком улик. Вот почему так называемые народные поверья и легенды вовсе не так нелепы: иногда они держатся на реальных фактах, только труднодоказуемых по их природе.
Что касается данного дела, то само собою оно не поражает роскошью доказательств, бесспорных и самоочевидных. Но многие ли преступления совершаются среди толпы свидетелей? Почему же «обвинение против Бейлиса – это лепет, который мало-мальски способный защитник разобьет шутя»? Дело, казалось бы, не в лаврах защитника, а в розыске правды. В. В. Шульгин юрист по образованию (хотя, кажется, без судебной практики). Но ведь и прокуроры, ведшие данное расследование, – тоже юристы, притом с продолжительным опытом и специальными познаниями, приобретаемыми большою практикой. Тактично ли, спрашивается, со стороны г-на Шульгина было в первый же день процесса, едва опубликован был обвинительный акт, наброситься на представителя государственного правосудия с такими словами: «Становится обидно за киевскую прокуратуру, за всю русскую юстицию, решившуюся выступить на суд всего мира с таким убогим багажом»? Но, во-первых, русская юстиция выступила не на суде «всего мира», ибо подобный суд существует только в воображении г-д евреев. Русская юстиция сама привлекла к русскому государственному суду лицо, которое ей показалось подозрительным и заслуживающим судебного следствия. До суда «всего мира», то есть до всемирного кагала, захватившего христианскую печать, уважающей себя юстиции не должно быть ни малейшего дела, иначе ведь пришлось бы всех преступных евреев освобождать от суда. Вспомните дело Дрейфуса: тот обвинялся в менее важном преступлении, и то всемирный кагал вырвал его из рук правосудия.
В. В. Шульгин возмущается «убогим багажом» обвинительного акта. Но где же взять багаж более крупный? Все-таки это багаж, хоть и бедный, и имела ли право прокуратура бросить немногие доказательства потому только, что нет многих? Неужели погубленная жизнь ребенка (даже троих детей), неужели его предсмертный ужас и мучения так-таки ничего не стоят? Не стоят того, чтобы государственная власть поставила на суд даже немногие свидетельства, которые удалось добыть? Поразительно, до чего жалостлив г-н Шульгин, когда дело коснулось взрослого еврея, далеко не убитого, далеко не замученного, а только арестованного, не больше. Уже один арест Бейлиса заставляет г-на Шульгина кричать: «Вы сами совершаете человеческое жертвоприношение! Вы отнеслись к Бейлису как к кролику, которого кладут на вивисекционный стол! Господа, берегитесь! Есть храмы, которых нельзя безнаказанно разрушать!» Вот какой, чисто иудейский, взрыв жалости к этому бедному, несчастному еврею, который, по показанию детей, все-таки тащил Андрюшу Ющинского к обжигательной печке. Но успокойтесь, г-н Шульгин, – ведь дорогой для вас Бейлис еще не обвинен и никакого наказания по суду еще не потерпел. Всего вероятнее, он будет оправдан за недостатком улик – зачем же вам преждевременно впадать в истерику? Неужели же со стороны государственной власти даже заподозрить еврея в убийстве или сообщничестве к убийству составляет преступление, равносильное «разрушению храма»? Неужели посадить подозреваемого еврея под арест есть «человеческое жертвоприношение»? Это, знаете ли, просто неумно, даже технически бесталанно с чисто журналистской точки зрения. Сравнить Бейлиса с кроликом на вивисекционном столе, забыв о сорока семи ранах Андрюши Ющинского, который действительно погиб как кролик в зубах собаки, – это и неумно, и жестоко… «Да ведь Бейлис невиновен!» – кричит г-н Шульгин. То есть вам кажется, что он невиновен. Если вы убеждены в этом, то что же вы волнуетесь? Суд оправдает невинного, вот и все. Но как же вы решаете еще до суда, до опроса свидетелей, до приговора присяжных громогласно настаивать, что подсудимый невиновен? Прилично ли это для юриста? Прилично ли кричать в унисон с евреями, что «вся киевская полиция была терроризована решительным образом действиями прокурора судебной палаты и поняла, что если кто слово пикнет невпопад, будет немедленно лишен куска хлеба и посажен в тюрьму»? Прилично ли утверждать, что «прокурор запугал своих подчиненных, задушил попытку осветить дело со всех сторон»? Ведь это значит возводить на прокурора палаты тяжкое профессиональное преступление. Но если последнее совершено, мало сказать: «Мы утверждаем», – надо привести доказательства. Г-н Шульгин их не привел. Может быть, он приберег их для судебного ответа, который ему предстоит дать, но лучше бы серьезному органу с традициями «Киевлянина» не ставить бездоказательных обвинений против власти, особенно в момент, когда она находится в осаде со стороны враждебных России сил. Не дитя же г-н Шульгин – он отлично знает, чем рискует г-н Чаплинский, прокурор палаты, со стороны раздраженного до бешенства еврейства. Кровь Столыпина, убитого евреями в том же Киеве, еще свежа в памяти. Г-н Шульгин отлично осведомлен о еврейском терроре против всех, кто имеет мужество громко усомниться в невиновности Бейлиса. Своей травлей против прокуратуры разве не присоединяется г-н Шульгин к еврейскому террору?
В. В. Шульгин читает киевской прокуратуре и через нее министерству юстиции целую лекцию по уголовному процессу, доказывая, что обвинять можно лишь при наличии достаточных улик. Но это само собою подразумевается. В глазах киевской прокуратуры улик против Бейлиса было достаточно, чтобы привлечь его к суду.
В глазах г-на Шульгина их может быть недостаточно, но ведь он не суд, не высшая юридическая инстанция, а просто человек, неприкосвенный к делу. Как таковой он осведомлен в деле во всяком случае менее, чем прокуратура. А если так, то в своих суждениях о деле ему подобало бы быть несколько скромнее. Суд человеческий – не Божий; он не безгрешен, он часто до крайности затруднен в распознавании истины, которую преступники прячут, затирая и заметая всякие ее следы. Требовать от прокуратуры, чтобы она собирала каждый раз неопровержимые улики, – это равносильно отрицанию суда. Зачем же, в самом деле, суд, если уже прокурорское обвинение неопровержимо? Достаточно было бы последнего. Но статистика говорит, что около 50 процентов обвиняемых оправдываются судами, стало быть, или прокуратура не безгрешна, либо суды ошибаются, а может быть, и те и другие не свободны от заблуждений. Красиво ли отдельному гражданину, едва выслушав обвинительный акт, кричать громогласно: позор юстиции! Она, мол, не поняла дела, она пристрастна, а я вот настолько умен, что понял его, настолько беспристрастен, что без всяких следствий и опросов свидетелей, без экспертизы и прений сторон объявляю приговор: Бейлис невиновен! Он просто кролик под ножом прокурора! Г-н Шульгин, мне кажется, мог бы сравнить уголовный суд с другой операцией – не вивисекторской, а хирургической. Тяжкое, страдальческое, до крайности болезненное дело. Не ради только чести некоего Бейлиса, но ради жизни невинных детей, довольно часто пропадающих без следа, ради жизни замученного ребенка Андрюши Ющинского и отравленных Жени и Вали Чеберяковых государство обязано если не найти, то искать истину. Искать без устали, до исчерпания всех средств. Государство это и делает. Не прокурор г-н Чаплинский, а русский государственный суд производит теперь крайне тонкую и нежную операцию, стараясь доискаться источника смертельной опасности. Не мешайте же, г-н Шульгин, операции! Не вопите под ухом вашего коллеги (так как вы юрист), не толкайте его руку, вооруженную юридическим ножом. Золя, крикнувший в деле Дрейфуса «j'accuse!», был, может быть, большой писатель, но плохой политик; с хорошими побуждениями он сыграл на руку захватившему Францию еврейству. Уже теперь доказывают, что Золя при этом не совсем был чист, а когда потомство вскроет все документы, французские и немецкие, может быть, окажется, что он был и совсем нечист. Ведь если бы господа Дрейфусы, Ферреры, Бейлисы и т. п. были вполне невиновны, зачем бы еврейству поднимать великий гвалт, производить землетрясение, хвататься за солнце, луну и звезды, клянясь, что их сородичи невинны как голуби? Добродетельный народ на месте евреев сказал бы: раз вы подозреваете в преступлении кого-нибудь из наших, пожалуйста, судите их со всей строгостью закона! Мы отнюдь не мешаем правосудию, а готовы помочь ему, ибо ни на минуту не берем на свою совесть злодейств тех выродков, которые возможны во всяком народе. Оправдан будет Бейлис или обвинен – это его дело. Нация, к которой он принадлежит, не скрывает преступлений, а вырывает их из себя беспощадно и перед глазами всего света. Ритуальное убийство не тем ужасно, что оно ритуальное, а тем, что оно преступление. Если суд удостоверится в существовании тайной секты, обряда, учения, требующего человеческой крови, это будет громадной услугой еврейству, так как укажет зло, с которым необходимо бороться.
Так вела бы себя нация, действительно считающая себя невинной. Так вела себя русская нация, узнавшая о религиозном изуверстве скопцов, бегунов-душителей и др. Не так ведут себя евреи, поднявшие всемирный вопль о том, что они все до одного невинны. Вместе с ужасным и неразгаданным иероглифом на документе вечной неопровержимости – на коже убитого мальчика – этот страх евреев и сумасшедшие старания закричать суд, заглушить его, ошеломить, расстроить – доказательство, что их роль не вполне безупречна. И сами евреи, и большие и маленькие Золя, охваченные гипнозом еврейским, в состоянии только похвастаться своей «правдой», но не доказать ее…
Я говорю о гипнозе еврейском, не желая заподозрить русских прихвостней этого племени в чем-нибудь худшем. Турки некогда набирали христианских мальчиков, воспитывали их на турецкий лад, давали им богатое содержание, внушали им мусульманский фанатизм – и из христиан выходили лютые, как волки, янычары, защитники Магомета, а не Христа. Нечто подобное проделывают и евреи. Оглушая немолчным гвалтом своим христианские уши, внушая ежедневно через печать свои идеи и настроения, они совершенно перевоспитывают таких «христианских» мальчиков, как, например, глуповатый г-н Набоков, нервный г-н Шульгин, хитренький г-н Короленко и пр., и пр. Одевая их в богатое платье рекламы и похвалы, давая кое-кому богатое содержание, евреи вручают им кинжалы – то бишь писательские, отточенные на христиан перья. Получается еврейская гвардия янычар, готовых растерзать отечество за одно подозрение в чем-то дурном еврея, тащившего ребенка в обжигательную печь…
6 октября
ТРАГИКОМИЧЕСКОЕ ПЛЕМЯ
Еврейский народ принято считать самым трагическим из всех, ибо он растерял в своей истории все, что делает нацию величественной: утратил территорию, государственность, язык, независимость и даже кровь свою (ибо, по уверению ученых, чистых семитов среди евреев не более 5 процентов, остальные – помесь с сирийцами, неграми, туранцами и арийцами). Чего трагичнее – потерять десять из двенадцати колен? Чего трагичнее – считать себя избранным народом Божиим и одновременно – отверженным Богом? Чего трагичнее – иметь историю, состоящую из «исходов», то есть из изгнаний отовсюду, куда бы это племя ни проникло и где бы ни укоренилось? Чего трагичнее – перебывать в плену у всех соседей и всем внушить презрение и ненависть, доходившую не раз до попыток окончательного истребления этого племени еще в дохристианские времена? Чего трагичнее – иметь национальное имя, которое на всех языках является ругательным словом? Но, пересчитывая свои беды, сами евреи не замечают очень сильного и неразрывного с их трагедией комического оттенка – ив древней их истории, и в современной. Не забавна ли, в самом деле, их претензия быть на первом месте, когда, по их же учению, Бог лишил их всякого определенного места на земле? Не смешна ли эта трехтысячелетняя история с постоянным пролезанием евреев куда их не просят, с постоянным захватом ими хозяйских прав и с неизменным изгнанием нахального гостя за порог дома? Вся еврейская история – трагикомический водевиль, с переодеваниями и всевозможными фальсификациями, которые рано или поздно всегда раскрываются. Трагедией историю евреев нельзя назвать потому, что трагедия вещь благородная – это страдание высокого духа, гонимого слепым роком. У евреев же страдает очень низкий и преступный дух, гонимый не роком, а чувством самосохранения у всех народов, имевших несчастие довериться этому вкрадчивому и с виду невинному паразиту. Именно паразитизм этот, стремление жить на теле чуждых народов, и придает комический характер еврейской драме. Насекомые, желающие жить непременно на теле человека и в волосах его, могут горько жаловаться на гонения против них, – но не комичны ли были бы эти жалобы по самому существу их? Не забавны ли были бы их воззвания к благородству человеческому, к чувству сострадания и т. п.? Самый простоватый и близкий к святости человек ответил бы на стон, например, блошиной нации: «Да ведь не мы же, люди, скачем на вас, а вы на нас. Оставьте нас в покое – и будьте уверены, что мы за вами не погонимся».
Трагикомический оттенок имеет не только история евреев, но и самый тип их: сколько в нем, с одной стороны, трусости и с другой – наглого самомнения! Раскройте любую написанную евреем историю еврейского народа (например, двухтомную историю профессора Греца в издании Хашкеса) – разве это не клиническая картина mania grandiosa, явного помешательства на идее своего народного величия? Даже ученые из евреев (впрочем, ученые в особенности) до такой степени лишены чувства самокритики, что не замечают, насколько их напыщенность наивна и смехотворна.