Письма к Тому
Шрифт:
Ведет вечер сам Стрелер, у него два помощника – Микеле Плачидо, всемирно известный «спрут», и их популярная телеведущая. Огромный амфитеатр и в центре – вертящийся круг.
На экране время от времени показывается, как идут спектакли на двух других сценах. «Арлекин» завершается, мы видим на экране поклоны, и через 10 минут все актеры прямо в своих костюмах commedia dell… arte приезжают, выбегают в круг, поздравляют своего мастера и потом разбегаются по ярусам. «На дне» идет дольше. Поет какая-то певица, происходят импровизированные поздравления. Вот и «На дне» кончается – мы опять видим поклоны на экране, – наши ночлежники тоже приезжают и поздравляют Стрелера вроде бы в игровых лохмотьях, но я заметила, что они каким-то образом успели переодеться в свои самые нарядные платья…
Я сижу во втором ряду. Кругом
Стрелер подходит ко мне и весьма недовольно спрашивает, почему я не прочитала монолог Раневской по-русски, как он просил. «Надо предупреждать», – говорю ему. Он: «Это не совсем хорошо для актрисы». Я: «Мы, русские, медленно ориентируемся».
Публика расходится по фойе и кулуарам. Огромный торт задвигают в угол сцены, и потом я краем глаза вижу, как около него стоит один грустный, толстый наш Гоша Ронинсон и ест торт, который, как в сказке, больше его роста.
Весь месяц я, если не играю, хожу или на спектакли Стрелера, или на его репетиции. Тогда он ставил «Эльвиру» – пьесу о репетициях знаменитого Жуве с одной французской актрисой во время Второй мировой войны. Пьеса на двоих, сам Стрелер играет Жуве. В его ухо вставлен микрофончик, через который суфлер подает ему текст. Он его не запоминает, так же играет и в других спектаклях. Когда я его спросила, из-за плохой ли это памяти или принцип, он ответил, что запоминание текста его сковывает, и посоветовал мне читать стихи, даже если я их знаю наизусть, только с листа, как музыканты играют по нотам.
Со Стрелером мы разговариваем часто. Во время приема по случаю проводов «Таганки» он спрашивает, почему у нас такой странный Гаев – такой простой русский мужик, который уж никак не мог проесть свой капитал на леденцах (у нас его играл чистокровный еврей Витя Штернберг), я рассказываю Стрелеру что-то про народников и про Голема на глиняных ногах – именно таким Гаева видел Эфрос. Стрелер хвалит меня и неожиданно прибавляет: «Хотите, поработаем вместе? На каком языке? Выучите итальянский, вот актриса, которая играет в „Слуге двух господ“ – немка, выучила итальянский и уже несколько лет работает с нами». Я отвечаю, что для меня это нереально, а вот если бы он приехал в Москву… Он подумал и говорит: «Может быть, если успею. Будем делать „Гедду Габлер“.
Через несколько дней было еще что-то вроде «круглого стола», за которым возник вопрос о разнице менталитетов, сказывающихся, когда играют Чехова. Я доказываю, что такая разница есть. «Вот у вас в спектакле, – говорю, – в сцене приезда Раневской, когда просят Варю принести кофе, все сидят и спокойно пьют кофе, как в кафе. Но ведь в три часа ночи „мамочка просит“ кофе – это нечто экстраординарное. В России вообще тогда кофе употребляли мало, чаевничали. А тем более в такое время! Или сцена со шкафом. В спектакле Стрелера в шкафу хранятся детские игрушки брата и сестры – это очень хорошо! Но у Чехова „многоуважаемый шкаф“ – совсем иное. Шкаф – это единственный предмет из мебели, пере везенный в Ялту из Таганрога. В шутку его называли „многоуважаемый шкаф“. В нем внизу стояло варенье в банках, а на верхних полках – религиозные книги отца, Павла Егоровича. Гаев говорит о шкафе, чтобы отвлечь сестру, ведь не успела она приехать, ей уже подают телеграммы из Парижа…»
Стрелер тогда был еще и директором Театра наций, устраивал поэтические вечера, на которых читали представители разных стран Европы – от Франции, например, выступал Антуан Витез, из России он пригласил меня и Андрея Вознесенского, который по каким-то причинам не смог приехать, и я была одна.
Это он, Стрелер, поставил мне вечер на своей большой арене, сочинил мизансцену, установил мольберт, зажег свечу, посадил в первый ряд синхронную переводчицу (она переводила только мои комментарии).
В этой композиции Стрелера я и сейчас веду свои поэтические вечера.
Сам же он в тот вечер уехал в Париж и прислал мне оттуда Письмо:
«Дорогая Алла Демидова!
Я должен быть сегодня вечером в Париже на встрече с президентами Миттераном и Гавелом. Мне бесконечно жаль, что я не могу Вас принять со всей любовью и неизменным уважением.
Тем не менее наш театр – в Вашем распоряжении.
До скорого свидания где-нибудь в Европе.
К сожалению, мы так больше и не встретились…
Письмо Тома
24 апреля 1991 г.
Дорогая Алла!
Я получил ваше Письмо с списком стихотворений, которые вы собираетесь читать на концерте поэзии в Америке. Я уверен, что эта программа понравится организатору ваших «гастролей» в Нью-Йорке, David Eden, с кем я разговаривал по телефону три дня назад.
Давид сказал, что собрать поддержку (деньги) в это время нелегко, что он знает о фонде, который, может быть, поможет (уже говорил с ними), но им нужны: (1) тема, которая как-то «обнимает» или сосредотачивает программу, значит – тема программы; (2) список четырех мест, где вы будете читать программу в Америке. Это мы с Робертой сможем устроить. Я думаю, что университеты будут заинтересованы. Напишу «Mount Nolyoke College», где Бродский преподает, если вы согласны. Здесь, в Кембридже, наверное, будет возможность, или в «ART» или в Театре поэтов. У меня бывшая студентка, которая сейчас профессор в Атланте. Может быть она заинтересуется, знаю, что она написала диссертацию о Маяковском. Увидим.
Мне стыдно, что все идет так медленно. Я очень занят, ничего не совершаю – все занят проблемами семьи (брата, который имел шок/удар – он не очень самостоятелен), и книгой – хресТоматией 1000 лет болгарской культуры. Эта книга была большая клетка (франц. «piege») для меня. Но сейчас заканчиваю ее, пробежал последний километр. Знал, переводя последний кусок «болгарщины», что это конец, что не буду делать больше. Конечно, это все было трудно, особенно отрывки с периода старославянской литературы.
Значит, я немножко устал и обвиняю себя, что не работаю сосредоточенно насчет вашей программы. конечно, помогло бы, если бы у меня были ваши фотографии для David Eden. Он все еще просит фотографию. Я ему пошлю что-то из газеты, но знаю, что ему нужна специальная фотография для рекламы (мы это зовем «glossy print», которая размножается). Не беспокойтесь насчет моего здоровья! Я в самом деле из-за этого беспокойствия пишу вам сегодня. Я нашел хорошего врача в одном из наших самых лучших госпиталей, и он приготовил список лекарств (12), и начал пробовать, и после 2 месяцев нашли, наконец, нужное лекарство. Я больше не имею этих эпизодов аритмии, слава Богу! Это чуть-чуть не разрушило мою жизнь! 15 месяцев того ужаса – почти всегда начиналось ночью, когда я спал, сердце начинало биться очень быстро (100–150 ударов в минуту) и потом перешло бы в нерегулярный темп – 1,2–3,45 (быстро) – все как самолет без гироскопа. Что касается работы – лекций – кажется, что мне будет тяжело найти, потому, что кажется, что мои бывшие шефы не уверены были насчет моего здоровья. Я работал там не регулярно, но была возможность, что буду заменять другого профессора, который сейчас идет на пенсию. Но эта возможность, кажется, исчезла из-за моего сердца.