Письма к Тому
Шрифт:
19 августа
Я в Греции.
В 6 ч. – вылет. Прошла в самолет я, Лиля Могилевская и Толя Смелянский. Маквала застряла в магазине. И тут объявили вылет и закрывают двери. Могилевская подняла крик. Маквалу впустили. Прилетаем. Пресс-конференция. Все спрашивают о Москве – мы ничего не знаем. Да и боимся сказать впрямую. Страх в генах. В Москве танки. Горбачев в Форосе. ГКЧП.
5 сентября
Глаголин звонил Любимову. Ю. П. боится, что Губенко возглавит театр.
22 сентября
Летим в Белград.
Письмо
3 сентября 1991 г.
Том, помните, я Вам говорила, что Антуан Витез хотел со мной поставить «Федру» Расина на французском языке? Тот проект не осуществился из-за смерти Витеза. Но французы меня не оставили. И вот сейчас я в Люксембурге, в местном французском театре, по поводу будущего спектакля «Вишневый сад» с местными актерами на французском. Мне предложили выбрать любого режиссера, я решила выбрать всетаки русского. И теперь он сидит в театре и отбирает актеров. Странно, что меня не подпускает к выбору, ведь это мой проект и мне придется с ними играть. Я взяла несколько переводов «Вишневого сада» на французском и сравниваю. Самый тяжелый, пожалуй, Эльзы Триоле.
Премьера назначена на 3 апреля 1992 года, а репетиции будут с 3 по 26 февраля здесь же, в Люксембурге.
В 20-х числах лечу в Белград. Туда же прилетит Любимов. Говорит, что хочет ставить «Ревизора».
А Вы слышали про наш путч? У нас в августе всегда что-нибудь случается. Кстати, Ахматова тоже всегда боялась августа. В августе умер ее отец, в августе расстреляли Гумилева – ее первого мужа, в августе умер Блок, арестовали Пунина, в августе повесилась Цветаева… Так вот, 19 августа мы, несколько человек, прилетели в Афины, и сразу нас повезли на прессконференцию. Говорят, в Москве танки. Горбачев арестован в Форосе. Что происходит? А мы ничего не можем сказать, потому что ничего не знаем, только теперь понимаем, почему наш самолет так быстро взлетел – раньше намеченного срока. Переводим разговор на театр, а греческих корреспондентов это не интересует. В конце конференции я сказала о нашем генетическом страхе и что мы, интеллигенция, всегда за либерализацию. Но, Том, я даже сейчас не понимаю, что же тогда произошло. И кто прав.
В театре у нас тоже какие-то перемены грядут. Любимова нет. Труппа хочет пригласить возглавить театр нашего бывшего актера Николая Губенко. Он сейчас стал кинорежиссером. Он в свое время хорошо сыграл Уи (помните Брехта, «Карьера Артуро Уи»?) Мне кажется, что он по своему характеру Уи. «Нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели…» – это строчки одного русского поэта, который погиб на войне. Так вот, Губенко, по-моему – эти строчки.
А в ноябре я полечу, как турист, в Индию. Вы там были? И как?
Почему меня, как перекати-поле, носит по свету? Риторический вопрос. Судьба.
Письмо Тома
19 ноября 1991 г.
Дорогая Алла!
Уже прошло 24 часов с тех пор, как мы поговорили по телефону, но я еще чувствую какую-то странную нежность, какая, должно быть, вытекает от того, что мы разговаривали. Алла, я очень виноват, что не звонил и не писал и ничего особенного не делал насчет твоего следующего пребывания в Америке. Могу оправдать себя только одним: что был постоянно занят сумасшедшей перестройкой нашего дома и завершением моей книги.
Ты знаешь, что Teuber – директор Театра поэтов предложил совместное чтение с тобой и американской актрисой Claire Bloom. Это было давно, и больше я ничего не слыхал. Я ему позвоню скоро, потому что Bloom будет читать здесь «Женщины Шекспира» для Театра поэтов, в начале декабря, и я с ней поговорю тоже.
По-моему, такую специальную программу как «русская женщина в поэзии сквозь века» (наслой только временной) – можно представить только в Нью-Йорке с Блум, потому что она очень известная. И надо иметь большую публику. В Бостоне лучше было бы, чтобы я или какой-то другой (женщина, может быть, лучше) читал перевод. А то же самое в Атланте. Блум, межу прочим, читала перевод в фильме об Ахматовой, в котором ты появилась, читая «Реквием».
Значит, сейчас ты свободна до середины апреля, и после, приблизительно, 20 мая? Постараюсь сейчас устроить что-то. Если не удастся, это будет осенью 1992 года если что-то будет, сразу же позвоню.
P.S. Еще раз, как в тот первый вечер у Влада Петрич, хочу поблагодарить тебя от глубины моей души, за твое чтение Ахматовой. Ее жизнь и ее поэзия (нельзя ли отделить одну с другой?) – показывает, каким может быть человек. Когда ты читала ее «Реквием», я не испытал ее поэзию как турист в аде коммунизма, а как сострадающий. Ты ответственна тому! Ты представила собой голос самой Ахматовой. Целую тебя, обнимаю и благодарю за это соединение твоей и ее культуры.
Ремарка
В конце 80-х мы – несколько человек – Володя Спиваков, Сергей Юрский, Катя Максимова, Володя Васильев решили провести благотворительный концерт и собрать деньги на реставрацию церкви, где венчался Пушкин. Я решила на этом концерте прочитать «Реквием» Ахматовой, который публично никто не читал в нашей стране.
Однажды с Володей Спиваковым мы вместе летели из Бухареста и, сидя рядом в самолете, размечали «Реквием» – какие куски когда нужно перебивать музыкой. Для «Реквиема» он выбрал Шостаковича.
На репетициях, видя, как Васильев тщательно подбирает костюм для себя и для Кати, я думала, в чем же мне читать «Реквием». В вечернем платье нельзя – «Реквием» читается первый раз, это о 37 годе, – нехорошо. С другой стороны, выйти «потагански» – свитер, юбка – просто как женщина из очереди «под Крестами» – но за моей спиной сидят музыканты в смокингах и во фраках, на их фоне это будет странно. Я решила, что надо найти что-то среднее, и вспомнила, что в свое время Ив Сен-Лоран подарил Лиле Брик платье: муаровую юбку и маленький бархатный сюртучок. Муар всегда выглядит со сцены чуть мятым, а бархатный жакетик будет напоминать лагерные телогрейки, хотя при ближайшем рассмотрении можно разглядеть, что это очень красивое платье. Но Лили Юрьевны уже не было в живых, поэтому я попросила его у Васи Катаняна. И до сих пор читаю в нем «Реквием».
…Читаю «Реквием» в Ленинграде. Огромный зал филармонии. Народу! В проходах стоят. Мне сказали, что в партере сидит Лев Николаевич Гумилев с женой. Я волнуюсь безумно, тем более что там строчки: «… сына страшные глаза – окаменелое страданье…», ведь она стала писать «Реквием» после того, как арестовали сначала сына, а потом мужа – Пунина.
После концерта стали к сцене подходить люди с цветами. И вдруг я вижу: продирается какая-то старушка, абсолютно петербуржская – с кружевным стареньким жабо, с камеей. С увядшими полевыми цветами (а я, надо сказать, очень люблю полевые цветы). И она, раздирая эти цветы на две половины, одну дала мне, а вторую положила на авансцену и сказала: «А это – Ане». По этому жесту я поняла, что она была знакома с Ахматовой. Потом она достает из кошелки какой-то сверток и говорит: «Это Вам».