Письма с мельницы
Шрифт:
Так оно и вышло: я съел ее всю и даже не заметил,— я был поглощен созерцанием этой комнаты, светлой и мирной, овеянной ароматом старины… Были там две кроватки, от которых мне особенно трудно было отвести взгляд. Я представлял себе эти маленькие, как колыбельки, кровати утром, когда светает, когда еще задернут над ними большой полог с бахромой. Бьет три. Старики обычно просыпаются в этот час.
— Мамочка! Ты спишь?
— Нет, голубчик.
— Правда, Морис — хороший мальчик?
— Ну, конечно, он у нас очень хороший мальчик.
И при виде этих двух
А меж тем в другом конце комнаты, перед шкафом, происходила настоящая драма. Надо было достать с верхней полки бутыль с пьяными вишнями, уже десять лет дожидавшуюся Мориса, а нынче ее решили откупорить в честь меня. Несмотря на Мамочкины уговоры, старик непременно хотел сам достать эти вишни и, к великому ужасу жены, взобравшись на стул, пытался дотянуться до верхней полки… Надо было видеть эту картину: старичок дрожа подымается на цыпочках, синявочки вцепились в стул, Мамочка за его спиной, трепеща, протягивает руки, и все овеяно легким запахом бергамота, идущим от открытого шкафа, где сложено большими стопками белье из сурового полотна… Ну что за прелесть!
Наконец после больших усилий заветная бутыль была извлечена из шкафа, а заодно и старый, весь погнутый, серебряный бокал — бокал Мориса, когда он был еще мальчиком. Его доверху наполнили вишнями. Морис так любил вишни!.. Угощая меня, старик шептал мне на ухо с видом лакомки:
— Ваше счастье, что вам довелось их покушать!.. Жена сама приготовляла… Вот сейчас отведаете вкусного-превкусного!
Увы! Жена сама их приготовила, но позабыла положить сахар. Что поделаешь, с годами слабеет память. Бедная Мамочка! Ваши вишни были ужасны… Но я съел их все до последней, не поморщившись.
После завтрака я встал и начал прощаться. Им хотелось удержать меня подольше и еще потолковать о своем хорошем мальчике, но уже темнело, до мельницы далеко, пора было уходить.
Старик поднялся вместе со мной.
— Мамочка, дай сюртук!.. Я провожу гостя до площади.
В глубине души Мамочка, разумеется, считала, что провожать до площади рискованно — ведь уже стало прохладно, но она и виду не подала. Только, помогая ему сунуть руки в рукава его парадного, цвета испанского табака редингота с перламутровыми пуговицами, она шепнула:
— Ты вернешься не очень поздно, да?
А он ответил с лукавой улыбкой:
— Хе-хе, не знаю!.. Все возможно…
Потом они посмотрели друг на друга и засмеялись. И синявочки тоже засмеялись; видя, что смеются они, засмеялись на свой манер и канарейки у себя в клетке… Между нами говоря, я думаю, что от запаха вишен они все немного захмелели.
Когда мы с дедушкой вышли, уже темнело. Его синявочка шла за нами на некотором расстоянии, но он не видел ее, он был горд, что шагает под руку со мной, как мужчина с мужчиной. Мамочка сияла, глядя на нас с порога, и ласково покачивала головой, словно говоря: «Ишь ты, муженек-то мой!.. Еще хоть куда!»
Баллады в прозе
Сегодня утром, открыв дверь, я увидел, что вокруг моей мельницы все бело от инея. Трава сверкала и хрустела, как стекло. Весь мой холм дрожал от стужи… На один день милый мой Прованс прикинулся севером. И, глядя на сосны, опушенные инеем, на кусты лаванды, зацветшие хрустальными цветами, я написал эти две баллады в несколько германском духе, а вокруг меня искрилась белыми блестками изморозь, и в ясном небе журавли, прилетевшие с родины Генриха Гейне, большими треугольниками спускались к Камарге с криком: «Мерзнем!.. Мерзнем!..»
1. Смерть дофина
Маленький дофин занемог, маленький дофин умирает… Во всех церквах королевства день и ночь не убираются святые дары, теплятся огромные свечи, возносятся молитвы о здравии царственного ребенка. Улицы древней столицы угрюмо молчат, колокола не звонят, экипажи движутся шагом… У входа во дворец любопытствующие горожане глазеют сквозь решетку на привратников с расшитым золотом пузом, важно беседующих во дворе.
Весь замок в волнении. Камергеры, мажордомы снуют вверх и вниз по мраморным лестницам. На галерее толпятся пажи и придворные в шелковых кафтанах; они переходят от группы к группе и шепотом сообщают новости… На широком крыльце заплаканные фрейлины церемонно приседают друг перед другом, утирая глаза красивыми вышитыми платочками.
В зимнем саду собрался весь синклит — медики в докторских мантиях. Сквозь стекла видно, как они потрясают длинными черными рукавами и с глубокомысленным видом кивают пудреными париками в буклях… Воспитатель и шталмейстер маленького дофина прохаживаются перед дверью, ожидая решения ученого собрания. Поварята пробегают мимо и не отвешивают поклона. Г-н шталмейстер ругается так, что чертям тошно, г-н воспитатель декламирует стихи Горация… А издалека, со стороны конюшен, доносится долгое жалобное ржание. Это гнедая лошадка маленького дофина — конюхи позабыли о ней, и она печально и призывно ржет, стоя у пустых яслей.
А король! Где его величество король?.. Король заперся один в отдаленной комнате дворца… Венценосцы не любят, чтобы видели их слезы… Не то королева… Она сидит у изголовья маленького дофина, прекрасное лицо ее залито слезами, она громко рыдает при всех, как простая ткачиха.
На кружевной постели покоится маленький дофин. Его глаза закрыты. Он белее подушек. Можно подумать, что он спит. Но нет, маленький дофин не спит… Он поворачивается к матери и, видя ее слезы, говорит:
— Маменька королева! Почему вы плачете? Неужели вы и вправду думаете, что я помру?
Королева хочет ответить. Рыдания душат ее.
— Не плачьте, маменька королева! Вы забываете, что я дофин, а дофины так не умирают…
Королева рыдает еще сильнее, и маленькому дофину становится страшно.
— Нет,— говорит он,— не хочу, чтоб за мной пришла смерть, я не пущу ее сюда… Сейчас же расставить караул вокруг нашей постели, сорок самых сильных ландскнехтов!.. Днем и ночью держать наготове под нашими окнами сто больших пушек с зажженными фитилями! Несдобровать тебе, смерть, если посмеешь приблизиться к нам!..