Письма с мельницы
Шрифт:
Еще помнится мне, что совсем близко от Барбикалья за низкой оградой был довольно необычный садик, видный мне сверху. Небольшой, аккуратно возделанный клочок земли… Золотистые от песка дорожки, окаймленные ярко-зелеными кустами букса, два кипариса у входа — все это очень напоминало дачку под Марселем. Ни капли тени. В конце сада белое каменное строение с оконцами вровень с землей. Сперва я думал, что это загородный домик, но, присмотревшись, понял, что это корсиканская семейная усыпальница, понял по кресту на верхушке, по высеченной на камне надписи, которую я видел издали, но не мог разобрать. В окрестностях Аяччо много таких усыпальниц, воздвигнутых среди сада, разбитого специально для них.
Мне был виден старичок, спокойно бродивший по дорожкам. Весь день он заботливо подстригал деревья, копал, поливал, срезал увядшие цветы, потом, когда солнце клонилось к вечеру, входил в часовенку, где почивали его близкие. Он убирал лопату, грабли, большие лейки. Делал он все спокойно, с невозмутимым видом, как кладбищенский садовник. Однако, сам того не сознавая, старичок работал с какой-то благоговейной, приглушенной сосредоточенностью, осторожно притворив дверь часовни, словно боясь кого-то разбудить. Даже птица не нарушала тишины садика, и его соседство нисколько не омрачало великого сияющего безмолвия природы. Только море казалось еще необъятнее, небо еще бездоннее, и этот сон, которому не будет конца, среди волнующей, подавляющей избытком жизни природы навевал на все вокруг чувство вечного покоя…
Два постоялых двора
Я возвращался из Нима как-то днем в июле месяце. Жара стояла нестерпимая. Насколько хватал глаз, среди садов, засаженных оливковыми деревьями и низкорослыми дубками, под палящим матово-серебряным солнцем, заполонившим все небо, пылилась белая раскаленная дорога. Ни капельки тени, ни дуновения ветерка, только трепетал жаркий воздух да звонко стрекотали цикады, стрекотали, как оголтелые, оглушительно, без умолку, и казалось, что от этого непрерывного слепящего трепетания и стоит звон в воздухе… Уже два часа я шел по безлюдной пустыне, как вдруг передо мной в дорожной пыли выросла кучка белых домиков. Это была так называемая Сен-Венсенская почтовая станция: пять-шесть домиков, длинные сараи под красной крышей. Среди тощих смоковниц — водопой без воды, а на самом краю, по обе стороны дороги, один против другого, два больших постоялых двора.
Соседство этих двух постоялых дворов потрясло меня. По одну сторону — большое новое строение, оживленное суетой: все двери настежь, у крыльца — дилижанс, выпрягают взмыленных лошадей, пассажиры вышли из кареты и наспех утоляют жажду, укрывшись в короткой тени от стен; двор запружен мулами, повозками; под навесом улеглись возчики, ожидая, когда спадет жара. В доме галдят, ругаются, чокаются, стучат по столу кулаками, грохочут бильярдные шары, летят в потолок пробки откупориваемых бутылок, и, покрывая весь этот гвалт, звонкий голос заливается так, что дребезжат стекла:
Марго-краса, бывало, Брала кувшин златой И поутру бежала К колодцу за водой…А постоялый двор напротив безмолвствовал, словно заброшенный. У входа — трава, ставни покосились, над дверью, как затрепанный султан, болтается веточка остролиста, побуревшая от времени, ступени на крыльце укреплены булыжниками… Все такое убогое, такое унылое, что просто из человеколюбия следовало остановиться там и выпить стаканчик.
Войдя, я увидел длинную залу, безлюдную и угрюмую, казавшуюся еще угрюмее и безлюднее от яркого света, лившегося из трех больших окон без занавесок. В нездоровой, затхлой духоте дремали колченогие столы
В глубине залы, в амбразуре окна, прижавшись лбом к стеклу, стояла женщина, поглощенная тем, что делалось на улице. Я окликнул ее два раза:
— Эй, хозяйка!
Она не спеша обернулась, и я увидел лицо горемычной крестьянки, высохшее, изборожденное глубокими морщинами, землистое, обрамленное широкими оборками суровых кружев,— так ходят старухи в наших краях. А она была еще не старуха, но ее иссушили слезы.
— Что вам угодно? — спросила она, утирая глаза.
— Передохнуть и чего-нибудь выпить…
Она с удивлением поглядела на меня, не двинувшись с места, словно не понимая.
— Разве здесь не постоялый двор?
Женщина вздохнула;
— Как же!.. Постоялый… Только что же вы не пошли, как все, напротив? Там куда веселей…
— Там чересчур уж весело… Я лучше здесь посижу.
Не дожидаясь ответа, я сел за столик.
Убедившись, что я не шучу, хозяйка засуетилась: с деловитым видом выдвигала она ящики, переставляла бутылки, вытирала стаканы, гоняла мух… Как видно, гость, которого требовалось обслужить, был здесь событием. Время от времени бедняжка останавливалась и хваталась за голову, словно боясь, что не управится.
Потом она ушла в заднюю комнату. Я слышал, как она звенела ключами, возилась с замками, рылась в ларе с хлебом, пыхтела, вытирала пыль, перемывала тарелки. Порой она тяжело вздыхала и с трудом сдерживала рыдания.
Через четверть часа приготовления были кончены, передо мной стояла тарелка с изюмом, черствый бокерский хлеб, твердый, как камень, и бутылка плохого вина.
— Кушать подано,— сказала эта странная женщина и поспешила стать на прежнее место у окна.
Потягивая вино, я старался вызвать ее на разговор:
— К вам, верно, не часто захаживают, голубушка?
— Ох, сударь, никто не ходит!.. Когда мы здесь одни были, другое дело: мы держали почтовую станцию, в пору охоты на уток готовили обеды, круглый год останавливались у нас все экипажи… Но стоило здесь обосноваться соседям, все прахом пошло… Народу там больше нравится. У нас, говорят, слишком грустно… Оно и верно, в заведение к нам приманить нечем. Я некрасива, лихорадка меня извела, обе дочки померли… А там весь день смех. Постоялый двор держит арлезианка, красивая женщина, вся в кружевах, вокруг шеи золотая цепочка в три ряда. Возница дилижанса — ее любовник, он везет прямо к ней на двор. Да и служанки у нее все смазливые… Вот гости к ней и валят. Вся молодежь из Безуса, Редессана, Жонкьера. Возчики крюк делают, только бы заехать к ней… А я день-деньской сижу здесь одна-одинешенька и с горя сохну.
Говорила она это каким-то безучастным, равнодушным голосом, все еще прижавшись лбом к стеклу. Несомненно, что-то в постоялом дворе по ту сторону дороги не давало ей покоя…
Вдруг там поднялась суетня. Дилижанс тронулся с места в облаке пыли. Слышно было, как щелкает бич, как трубит в рожок почтальон, на крыльцо высыпали девушки, крича:
— Прощайте, прощайте!
И, покрывая шум, заливался пуще прежнего давешний громкий голос:
Брала кувшин златой, Бежала за водой. И встретилась ей как-то Три рыцаря в доспехах…