Письма Высоцкого и другие репортажи
Шрифт:
Даже видавший виды Феликс Кузнецов поспешил откреститься от такого пещерного словоизлияния, заявив, что вот так, «напрямик, вслух на Руси не принято говорить». Всполошился и Сергей Владимирович Михалков и тоже по-своему отмежевался от услышанного, сказав, что «дал Бог талант человеку, но не дал ума, надо быть смекалистей».
Ах, Сергей Владимирович, как же вы так опрометчиво, так недипломатично высказываетесь в писательской аудитории! Разве можно, выражаясь современным языком, так подставляться? Ведь собравшиеся в этот день литераторы были из тех, кому, как говорит-
ся, палец в рот не клади — откусят. И если вы не
Последние слова поэтессы, даже в этой аудитории, не вызвали грома аплодисментов. Это, видимо, даже еще больше вдохновило выступающую, и она продолжала: «Споры, которые идут в Москве, вовсе не групповые, как, впрочем, и в Ленинграде. Кто-то назвал их спорами между русскими и евреями. Это далеко не точно. Это спор национально-идеологический. Я бы не разрывала эти определения. Это споры между сионизмом, худшей формой всемирного фашизма, и человечеством. Оно транснационально по своему значению. Какой же это спор, если газета “Правда” сообщает о милитаризованных группах сионистских боевиков, если в Москве учрежден союз сионистов, союз оголтелых расистов? Каждый, кто выступает сейчас, как я, рискует, что скрывать, головой, рискует, как палестинец, как тот, кто протестует в ЮАР против режима Претории».
Прерву на секунду речь поэтессы, рождающую в ее воспаленном мозгу столь жуткую картину наших будней. Прерву, дабы успокоить паузой тех, на кого подействовали заклинания Глушковой, да посмотреть заодно в окно,— не происходит ли на Ленинском проспекте стычек, напоминающих сцены в оккупированных районах западного берега реки Иордан. Вот уж воистину — «поэт издалека заводит речь — поэта далеко заводит речь». В данном случае завела слишком далеко и явно не туда. Но eot заключительный аккорд выступления поэтессы: «Я хочу сказать не только по адресу Ананьева, без всякого вообще национального принципа. Я хочу это сказать по адресу Шугаева, редактора вышедшего уже первого номера “Московского вестника”, где напечатана статья с похвалой “Прогулок с Пушкиным” Абрама Терца. И по адресу ленинградца Арро — я не знаю, какой он национальности,— хочу сказать очень старые слова: “И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь”».
Так закончила свое выступление Глушкова, вызвав шквал аплодисментов.
Как сказал когда-то Лев Николаевич Толстой по поводу рассказа «Бездна» Леонида Андреева, «он пугает, а мне не страшно».
Не страшно потому, что неправда. Но страшно то, куда нас могут завести подобные разглагольствования. И это понял, судя по всему, только ленинградский драматург Владимир Арро: «Товарищи, давайте одумаемся! Не будем делить по национальному признаку писателей, делить на чистых и нечистых. Мы опозорим себя на весь мир. Как мы будем отделять чистых от нечистых? Ведь подумайте, вы подумайте, ведь это надо генеалогию изучать, надо в конце концов группы крови брать, заниматься антропологическими измерениями... Вы что, не понимаете, куда мы идем?»
Этот вопрос ленинградца повис в воздухе, остался без ответа. Неужели молчание в данном случае — это знак согласия? То есть согласие на то, что понимаем, куда идем, но не останавливаемся? Похоже на это. Во всяком случае, тревога Владимира Арро внесла коррективы в оценку пленума, Данную, правда, еще до выступления ленинградца, Юрием Бондаревым, сказавшим буквально следующее: «Где доказательство этого’самого антисемитизма? Я сидел вот на пленуме и радовался за своих собратьев, которые так изящно говорили, как шла дискуссия у нас. Это могли позавидовать дискуссии на пен-клубе, на которых я бывал. Дискуссия шла прекрасно, так сказать. И все».
Честно говоря, не хочется даже комментировать такое высказывание. Только вспомнились слова великого поэта: «Боже, как грустна наша Россия».
«Поверх барьеров» 20.11.89
КЛИНИКА
Из цикла «Руины»
У клиники особые права.
Болит, как с перепоя, голова у пациентов, собранных сюда, как под покров родимого гнезда.
Куда ни глянь — кривые зеркала, подрезанные, рваные крыла у птиц, что бьются в мытое стекло, которое, как время, обтекло беспечно процветающий дурдом, где слом ума, и поведенья слом, и слом души, прожившей под замком, воссоздают Гоморру и Содом.
Здесь вводит в кровь больных телеэкран инъекций всекалечащий дурман, и оболваненной толпе на правый суд безвинного виновного ведут.
«Распни его!» — кричит судье толпа. «Распни!» — как будто вторит ей судьба. За что? За все намеренья добра, что вновь страшат и ныне, как вчера.
И всех пьянит спланированный суд (похожий на отеческий абсурд), пьянит, как единений восторг, как вновь священновыполненный долг.
1988
ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ
Помимо права говорить,
должно быть право быть услышанным.
Иначе слову не пробить себе пути к дворцам и хижинам.
Как мне вещал один холуй, цековско-брежневский подкидыш:
«Сначала право завоюй писать о том, о чем ты пишешь».
Такая вот была игра
(где вне игры всееда — достоинство):
сначала выдать на-гора
пустые тонны верноподданства.
Вновь та же избранная рать, где рядом праведник и выжига, имеет право нам вещать и право быть всегда услышанной.
Она и держит все бразды правленья правдой дозированной, нектару ключевой воды вновь предпочтя вкус газированной.
Стихи эти я написал в 87-м. Это было своеобразной реакцией на неудачную попытку опубликовать статью, называющуюся «Образ мышления». Статье был предпослан эпиграф — строчка стихов Маяковского: «...тактика — передернуть парочку фактиков», а говорилось в ней о том, что образ мышления — это некое внутреннее состояние писателя, которое складывается и формируется годами, что это состояние напрямую связано с общей культурой человека, которая проявляется, в частности, и в литературных спорах в качестве «культуры несогласия» (это формула Сергея Аверинцева) , предполагающей «отказ принимать несогласного за врага», а также не пользоваться при отстаивании определенных точек