Письма Высоцкого и другие репортажи
Шрифт:
«Поверх барьеров» 29.11.89
БОЛЬШЕВИЧКА
Из цикла «Руины»
Двух февралей глухая перекличка безвременье безмолвия спустя.
...Усталая седая большевичка оправдывает первого вождя.
Ее глаза по-старчески слезятся, и жалок гнев в погаснувших зрачках, когда слова поблекшие струятся, как нечистоты в сточных желобах.
Ее неправоту разбить несложно, сложней щадить ее в неправоте, наркотиком, инъекцией подкожной
Она не видит не итог печальный — она не видит страшное родство дня нынешнего с кривдой изначальной, таившей бесовщины торжество.
На склоне лет болезнь неизлечима и тлеет, словно листья октября.
...Непоправимо и невыносимо осознавать, что жизнь прожита зря.
Не потому ль так тянет к оправданью всего, что оправдать нельзя уже?
Не потому ль нет места покаянью в больной, самообманутой душе?
Не потому ль готовы бить поклоны перед иконой первого вождя ее единоверцев миллионы, лишь в этом утешенье находя?
1990
ПОСЛЕДНИЙ АРГУМЕНТ,
ИЛИ ИСКУССТВО АНТИПОЛЕМИКИ
Знаете ли вы, что такое «Московский литератор»? Нет, вы не знаете, что представляет собой эта газетка. Ибо даже такая телепередача, как «Очевидное — невероятное», готовая, исходя из названия, обнародовать любые самые сногсшибательные события настоящего и прошлого,— даже такая передача не решилась бы предоставить свой экран «Московскому литератору», потому что не смогла бы поверить в напечатанное на его страницах, в очевидное...
Но не буду больше интриговать — буду цитировать газетку писателей Москвы: «Увы, нас ничуть не удивило достаточно все-таки неожиданное содержание письма Станислава Кунаева. Выглядит он в этом письме отнюдь не искусным полемистом,— читаю я во врезке, предваряющей послание поэта в редакцию “Московского литератора”.— В условиях, когда средства массовой информации стали исполнять функции кастета, лома, дубинки ит.п., искусство полемики, видимо, обречено на вырождение».
На мой взгляд, искусным полемистом Кунаев вообще никогда не был. Более того, «вырождение полемики» не раз замечалось и в других его выступлениях, в частности на писательском пленуме двухгодичной давности, когда он допустил оскорбительный выпад в адрес главного редактора журнала «Юность» Андрея Дементьева.
А теперь — отрывки из письма Куняева:
«В 43-м выпуске журнала “Огонек” за этот год критик Рассадин опубликовал статью “Гордость паче унижения”, в которой опустился до измышлений и оскорблений, неожиданных даже для нынешней накаленной атмосферы.
Вспоминая мои давние статьи о массовой культуре, в которых шел разговор о фанатичном культе Высоцкого, Рассадин снова возвращается к истории с могилой майора Петрова.
В “Московском литераторе” от 26 июня 1987 года в статье “Переборщили” я приводил документы, подтверждающие мою правоту. Однако Рассадину неймется. Он опять
затевает гнусную травлю, пользуясь такими полемическими выражениями: “Ведь уличили во лжи (это Мальгин с Коротичем меня “уличили” — замечает в скобках Куняев) немедля и документально, выставив на позор, подняли на смех ... нет, шалишь, не повинился ... не остановился перед отъявленной ложью”, ит.д. и т. п.».
Прерву этот раздраженный поток «вырождения полемики». Вот как все просто для Куняева. Он подтвердил «документами» свою «правоту», и точка. Истина в последней инстанции — за ним. А если я верю (и у меня есть на то основание) документам Мальгина, а не Куняева? Что тогда? А тогда следует, что последнего так-таки уличили во лжи, и нечего ему изображать из себя оскорбленную невинность и называть доказанное «гнусной травлей».
Скажу в двух словах, почему я не верю Куняеву.
Года три тому назад был у меня с ним разговор по поводу этой самой могилы майора Петрова.
— Спорим, что я докажу существование этой могилы?— сказал он мне' тогда.
— В подобных случаях из двух спорящих всегда один — дурак, другой — подлец. Не желаю быть ни тем, ни другим,— ответил я, давая понять, что не буду говорить с ним о Высоцком.— А вообще, хочешь скажу тебе прямо, почему ты ведешь охоту на В.олодю?— вдруг вырвалось у меня.
— Почему?— заинтересовался Куняев.
— Да потому, что... Многие ли о тебе слышали до этой «охоты»?
— Ну, у меня был круг своих читателей,— как-то неуверенно отпарировал он.
— Вот именно, круг, в 10-20 тысяч человек, судя по тиражам твоих сборников. А теперь... о тебе знают миллионы...
— Ну, не только поэтому,— был ответ. При этом он так самодовольно улыбнулся, что я понял, что угадал.
Теперь, читая рассуждения Куняева о чести, о стыде, я не могу верить ему, вспоминая тот разговор.
Но вернусь к его письму. Цитирую:
«В нашем Союзе писателей нет Суда Чести. В нашем неправовом государстве нет Закона о печати. Бессмысленно подавать на глумливого критика в суд: все может закончиться потерей времени и трепкой нервов. Но оставлять без ответа подобное оскорбление я не могу. А потому предупреждаю Рассадина, что, если в ближайшее время в том же “Огоньке? не появится его
извинения, то я буду вынужден ответить ему на оскорбление пощечиной. Обстоятельства “бесправия” заставляют меня восстановить в правах этот хотя и крайний, но проверенный, традиционный для нашей истории способ защиты чести.
Я обращаюсь с письмом именно в “Московский литератор” — нашу цеховую газету, так как неудобно, чтобы широкий читатель узнал о нравах, насаждаемых иными профессиональными перьями в желтой прессе. Стыдно за литературу. Стыдно даже за Рассадина. Все-таки он член Союза писателей. Станислав Куняев».
Вот такое письмо. Ну просто «Хроника объявленной... пощечины». А каков пафос! Беспокойство за читателей! И якобы только из-за этого беспокбйства он не предлагает своего послания в центральную прессу, будто не понимая, что нигде, кроме «нашей цеховой газеты», подобное просто не может появиться.