Письмо живым людям
Шрифт:
Оказалось действительно просто. Думать почти не надо, главное — решиться на то или это, а дальше как повезет. Конечно, названия фигур поначалу путались: «малый фул», «большой фул», «стрит», «каре», «десперада»… С некоторой опаской Малянов ждал, как поведет себя то, наверху — ведь везение, столь необходимое именно в подобной игре, и горний присмотр несовместимы. Ничего не смог заметить.
Скоро Малянов почувствовал, что метание приятно тяжеленьких кубиков, дробно постукивающих ребрами по столу, и аккуратное записывание очков — здесь тоже давний ритуал, обросший фразами и
Малянов ощутил себя чужим.
Он хлопнул стопку без закуси.
Постепенно, к его удивлению, игра взяла его в оборот — он начал волноваться. Всерьез вскрикивал, если Глухову слишком уж везло, всерьез злился на кости, если они упрямились, всерьез радовался, когда легко и быстро выпадал желаемый расклад.
Они всосали еще. В голове у Малянова зашумело; он стал вскрикивать чаще и громче. Глухов с хмельной улыбкой озорно погрозил ему пальцем:
— А ты азарт, Парамон!
Малянов выиграл.
Отдуваясь, он откинулся на кочковатую спинку кресла, потом опять наклонился вперед, потянулся к бутылке, чтобы налить еще по одной — и тут обнаружил, что зелье кончилось.
— Реванш! — громко сказал Глухов. — Хочу реванш! Имею право!
— Впер-ред! — согласился Малянов.
— Но нужно взять еще.
— Точно? — засомневался Малянов, однако больше для вида; на самом деле он тоже начал подумывать, что нужно взять еще. — Абсолютно точно.
— У меня тысяч семь есть.
— Дмитрий, не обижайте старика. Я сегодня банкую.
— Почему?
— По хочу. Ну, айда?
— Дождь начался. Слышите — шумит.
— Тут недалеко до ларьков, пять минут. Не растаем!
Не зажигая света в длинной прихожей — падавшего в дверь из комнаты хватало, — они, то и дело задевая друг друга плечами и локтями, набросили плащи, обулись в уличное. Положив руку на замок, Глухов вдруг остекленел на несколько секунд, потом повернулся к стоявшему позади Малянову, задрал белое лицо и, едва не касаясь губами маляновского подбородка, громко и горячо дыша, свистящим шепотом сообщил, как сообщают страшные тайны:
— Востоковедению — тоже конец!
Малянов опешил:
— Что такое?
— Дур-рацкие вопросы вы задаете, Дмитрий! — Глухов отвернулся и попробовал открыть замок. Замок упрямился. — Не хочет… — невнятно пробормотал Глухов. — Не пускает… Никто никуда нас не пускает! Зачем свет человеку, путь которого закрыт? — Он остервенело принялся дергать замок.
— Дайте, Владлен, я попробую.
Глухов неожиданно согласился.
— Попробуйте… — тихо и смирно произнес он, отодвигаясь. Дверь открылась безо всякого труда.
— Ключ мы не забыли? — спросил Глухов и тут же сам ответил, сунув руку в карман плаща: — Конечно, нет, вот он. — Опять повернулся к Малянову: — Мне-то что? У меня пенсия и я один. А вот наши так называемые молодые… те, кому по тридцать пять — сорок… Переучиваться поздно, до пенсии не дотянуть, дети — мелюзга, зарабатывать начнут не скоро. Ужас. Конец, Дмитрий, конец!
На лестнице их вдруг скачком развезло. Ступеньки повели себя непредсказуемо. Сначала Малянов, потом Глухов едва не сверзились; с хохотом спасали один другого попеременно. Под косо летящий из темноты дождь они вывалились обнявшись, громко и слаженно декламируя:
— Соловьи на кипарисах и над озером луна. Камень черный, камень белый, много выпил я вина. Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего: «Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его!»
Черная вода в канале Круштейна мелко и нескончаемо трескалась; низкое, истекающее колкой водой небо было угрожающе подсвечено оранжево-красным. Громыхали мимо машины, скача на щербатом асфальте и кидая в стороны невеселые фонтаны.
— Я бродяга и трущобник, непутевый человек. Все, чему я научился, все теперь забыл навек. Ради… пара-ра-ра одного… одного чего? Дмитрий, не помните?..
— Розовой усмешки и на…
— Напева, точно!
Хорошо, что оба любили Гумилева.
— Ради розовой усмешки и напева одного: «Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его!»
На площади Бездельников — бывшей Благовещенской, бывшей Труда, теперь, наверное, опять Благовещенской, но все равно всегда Бездельников — призывно сияли ларьки, цветные от бесчисленных бутылок; издалека, да вечером, да сквозь дождь, они казались радостными россыпями стекляшек в калейдоскопе.
— Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья. О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя? И кричит из ямы череп тайну гроба своего: «Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его!»
Пришли.
— Давайте в банке. Говорят, в банках безопасней.
— Мне все равно. В банке так в банке. Главное — побольше.
— Одну.
— Не валяйте дурака, Дмитрий. Еще раз бежать придется.
— Одну.
— Две.
— Одну.
— Разучилась пить современная молодежь! А ведь это был лучший из них! — а-ля Атос сказал Глухов сокрушенно и добавил уже совершенно по-нашему: — Две!
— Каждый знает, что последняя бутылка оказывается лишней, но никто не знает, какая бутылка оказывается последней, — сказал Малянов.
— Черт с вами. Одну так одну.
— «Петров»?
— Вот эту!
— Может, «Аврору»? Гляньте на ценники.
— Никогда не думал, Дмитрий, что вы мелочный человек!
Малянов наклонился к окошечку:
— Хозяин, баночку…
Торопливо, горстью, выдернув из кармана плаща мятые тысячи, Глухов с неожиданной силой отпихнул Малянова немощным плечиком. Крикнул продавцу:
— Две!
— Дуба не дайте с натуги, отцы! — с насмешливой заботой сказал крепкий, как десантник, парень внутри.