Письмо живым людям
Шрифт:
Ринальдо был теперь прозрачен для Мэлора: щуплый перепуганный тиран, бросающий в термоядерную топку сорок миллиардов человек ради того лишь, чтобы скрыть свою безграмотность, замести следы и продлить мертвое вращение маховиков и шестерен изжившей себя власти. В голове не укладывался этот ужас.
О чем тут можно будет говорить? Отвечать на такое нужно не словами. Сегодня — день ответа.
Должно удаться.
Откуда же берутся такие люди до сих пор, в тысячный раз с болью и ненавистью думал Мэлор, идя в свою рубку. Серебристые мягкие ступени — на вид зеркальный металл, на ощупь текинский ковер — винтом возносили его выше и выше, к тому мигу и той точке пространства, где он сможет наконец отомстить и поставить все на свои места. Власть развращает,
Да неужели всякая необходимость напрячь силы общества сверх обычного из-за таких вот Ринальдо будет до скончания века приводить не только к героизму, но и к фашизму? Но тогда этот палач в чем-то прав: скажи правду, и скачущими пузырями вынырнут из беспросветно-коричневой жижи времен шарнирно шустрые, как марионетки, штурмовые отряды с негаданными шмайссерами образца XXII века; и лица тех, кто, надрываясь, строит корабли и сам готов без понуждения забыть себя ради ближних, плотно лягут в перекрестия лазерных прицелов для того, чтобы способность к любви и самопожертвованию обрела единственный, беспросветно-коричневый адрес. Ах, вы живете ради людей? Так живите ради тех людей, которых мы вам укажем. А кто вздумает выбирать сам — пуля. Сколько их будет, мерзавцев? Пять процентов? Пятнадцать? Пятьдесят? Уже не знаю. Уже не уверен, что пять. Нет, нельзя искушать перенапряжением; для таких, как этот Ринальдо, перенапряжение — золотое времечко. Но что же делать, если без перенапряжения не спастись?
Хватит, хватит, я все исправлю, думал Мэлор, опуская дрожащие, ледяные руки на кристаллические сенсоры пульта, наконец-то их безграмотность я обращу против них, на пользу нам… Тяжело, страшно — но что же делать? Кто, если не я? Землю-то, людей-то надо спасать! И щурят, и ветлу над Лбовкой… и те сотни километров Китайской стены, которые не предназначены для эвакуации… Во что бы то ни стало.
Сложные соцветия индикаторов экранировки и сигнализации расцвели на панелях; в открывшемся, казалось, прямо в искрящуюся звездную бездну панорамном экране было видно, как гиперболическая громада смонтированного в пространстве генератора поплыла, ориентируясь — блики звезд текли по ее полированным бочкообразным бокам, — и уставилась семисотметровым раструбом на солнце Терры. Мэлора била нервная дрожь, и мимоходом он пожалел, что не прихватил свитер; он начинал революцию один, без прикидок и проверок, он никому не мог доверять из тех, что были вокруг; и неудачи не должно было быть, победа нужна была с первой попытки. Изнутри на двери рубки беззвучно и массивно наползли тускло отблескивающие листы непробиваемых штор, четко вошли в пазы — и с мягким, но раскатистым в хрустальной тишине зала щелчком захлопнулась блокировка.
Запел зуммер. Мэлор дал контакт, и голос Чжуэра встревоженно сказал из селектора:
— Мэлор Юрьевич. Куда такая утечка энергии? Сегодня эксперимент не оговаривался и в утвержденном плане не значится, по-моему.
Вот я и начинаю врать. Но что делать-то? Вести себя подло с подлецами — долг честного человека, подумал Мэлор в тысячный раз. И все равно ему было душно и тошно, и в глубине души он не был уверен в правоте этой истины — от нее тоже припахивало пьяным перегаром какого-то захолустного штурмбаннфюрера, перебравшего шнапсу, оттого что его обошли по службе.
Счастье, подумал Мэлор, что не видно лица.
— Вы ошиблись, — сказал он. — Это из другой сферы.
По линии работы со звездой, а не по связи. — Он старался говорить совсем ровно, чтобы не выдать бешеного волнения. — Помните, в самом начале планировался параллельный проект «Регулировщик»?
— Да, помню, — сказал Чжуэр после паузы. — Ринальдо говорил.
Будь проклят ваш Ринальдо, думал Мэлор, распаляя себя. И ведь я было раскусил его, когда узнал о медкомиссиях; а он, почувствовав, начал вываливать ужас за ужасом, так что я жалеть его начал, гада…
— Но сроки не были утверждены, — закончил Чжуэр.
— Считайте, что я потихоньку начал, — отрезал Мэлор.
— Ринальдо, — напевно и тихо сказала Чари.
Точными, чуть угловатыми движениями подростка она поставила на столик два бокала, полных ароматного сока, и, не присаживаясь, отошла к окну. Остановилась к Ринальдо спиной; разрозненные ленточки ее короткого платья, разлохмаченные и развеянные движением, улеглись, и длинные полосы прозрачного шарфа, далеко отставшего, пока Чари шла, невесомыми извивами протекли по воздуху ей вдогон и не спеша опали. Этот шарф, который Чари так любила в память их первой встречи, молча выжигал душу Ринальдо, он казался рябым от цифр — так напоминало его нервное и таинственное колыхание распечатки Мэлора, развернувшиеся из его бумаг в тот последний день. Светлая тоненькая фигурка замерла на фоне распахнутого в небо слепящего окна.
— Вы похожи на Санта-Клауса, — не оборачиваясь, сказала Чари. — Вы такой хороший… Знаете, я могу отвернуться или зажмуриться и все равно всегда знаю, где вы. Всей кожей чувствую. Потому что от вас идет тепло. И взгляд у вас как горячая добрая рука. Я всегда чувствую, куда вы смотрите. Сейчас — вот сюда. — Она заломила за спину тонкую сильную руку, мизинцем провела по своей шее, по смешным позвонкам, обтянутым гладкой загорелой кожей. И негромко, счастливо засмеялась вдруг. — А сейчас — вот сюда. — И, опустив руку, положила ладонь на нежное, смуглое бедро там, где обрывался спутанный ворох платья.
Ринальдо смотрел на шарф, свисавший вдоль бедра. Шарф казался рябым.
— Вы просто телепатка, Чари, — сказал Ринальдо сквозь ком в горле.
— Нет. Просто вы очень хороший.
— Чари, вы меня этими словами просто убиваете. Я чувствую себя каким-то обманщиком. Вы же ничего не знаете про меня.
— Знать… Что мне за дело, какие поступки вы совершали? Какие слова говорили кому-то? Мне важно, какой вы. А я это чувствую. Скажите, Ринальдо, — произнесла она глухо от скрытого волнения, — если бы… молодая красивая девушка в вас влюбилась как сумасшедшая… вы были бы рады?
— Чари, мне… — Он не сразу собрался с силами для ответа. — Мне прежде всего было бы очень совестно. Вы ведь сами сказали: молодая и красивая. Значит, уж всяко она не в меня влюбилась, а в того, кого выдумала, потому что с какой стати ей, такой, влюбляться в меня? А я как бы использую ее грезу, чтобы потешить замшелое мужское самолюбие… Нет, я не смог бы радоваться.
Она помедлила, — она тоже не сразу смогла продолжить.
— И вам это даже не помогло бы в работе? — горестно пробормотала она.
Против воли Ринальдо чуть улыбнулся.
— Чари, вы ужасно похожи на мальчишку. И статью, и характером.
Она рывком повернулась. Шарф, прилипнув к воздуху на миг, замкнулся вокруг нее прозрачно-синей двойной спиралью, а потом стал медленно, невесомо разматываться. С пунцового лица на Ринальдо смотрели громадные пламенные глаза.
— Я девочка, — страстно выдохнула она так, словно открывала ему самую страшную и самую пленительную свою тайну.
Однажды она пришла к Ринальдо прямо в Совет — в строгом темном платье до полу, преображенная и странно повзрослевшая то ли на несколько лет, то ли на близость с любимым. Она сказала, что ее зовут Ревекка Иде, и Ринальдо не сразу вспомнил, откуда ему известно это имя.