Письмо живым людям
Шрифт:
Тридцать лет человечество жило Стройкой. Можно было прилететь на Денеб и, разговорившись в зале ожидания со стариком, транзитом летящим с Бетельгейзе, спросить: «Ну, как там? Подтащили восемьдесят шестую?» И он немедленно ответил бы: «Как, вы разве не слышали? Уже ввели в заданный сектор и приступили к распылению!» И в глазах его сияли бы и гордость, и молодое ожидание. Тридцать лет. Мы так могущественны. Так добры. Так умны и всезнающи. Нам только не хватает друзей. И вот природа бросает нам шанс — планету, которая готовится стать матерью живого.
И буквально на следующий день дает понять, что этому
Мы так могущественны и хотим только добра…
Но даже нам эта задача казалась поначалу непосильной. Только вера, только потребность в великой цели заставили нас начать эту Стройку. Человечеству нужна великая цель. Вот уже больше ста лет как цель эта — найти жизнь. Высший критерий правоты, идеал, счастье, мечта миллиардов — найти иную жизнь. Нам одиноко, нам беспросветно пусто во Вселенной, в которой мы — единственные хозяева.
И когда нашелся вдруг крохотный росток такой жизни, росток под угрозой уничтожения, все человечество встало на его защиту.
Система Мю Змееносца должна была пройти сквозь мощный, концентрированный корпускулярный выброс из Ядра Галактики. Прохождение длилось бы немногим более ста семи лет — ничто по критериям мертвой материи, но согласно теории биолизации планет излучение сожгло бы протожизнь Солы.
Это была задача на пределе возможностей и сил. Защитить, спасти — уже не столько жизнь Солы, сколько самих себя, свою надежду, свою любовь, которой не на кого излиться, кроме нас самих, и значит — не на кого… О, если бы мы не успели!
Любовь, которая живет только внутри того, кто любит, которая не спасает и не греет тех, кто вне, — погибает. Отравляется. Медленно. Незаметно. Обязательно и неизбежно. Мы это понимали. Угасшая любовь опустошает, как никакая иная катастрофа в мире. Мы не могли позволить угаснуть нашей любви. На глазах у нас погибала мечта, и мы пошли ее спасать, и не могли поступить иначе. У нас просто не было выбора.
Человеческий ум ограничен.
— Что же теперь? — снова услышал я.
— Надо погрузить материалы. Тело профессора… — я запнулся, — тоже.
— Да, вот что, — сказал он. — Я забыл… Она… просила нас взять ее с собой. Хочет быть с отцом… и сама позаботиться о нем на Земле.
— Ты с ней виделся? — медленно спросил я.
— Она звонила мне днем.
Она звонила. Ему.
— Пусть летит, — сказал я спокойно.
— Ты должен увидеться с нею. До отлета.
Я пождал плечами.
— Тогда я полечу туда и объясню ей все про тебя.
— Не глупи.
— Ты отвечай за себя, а я уж… да.
— Поступай, как знаешь.
Он помолчал, снова заглядывая мне в лицо, а потом отвернулся.
— Понимаешь, — глухо произнес он, — в такой момент, когда все рухнуло, совершенно все, ты же видишь… жизнь и смысл двух поколений рухнули, и ничего не осталось… хочется, чтобы хоть что-то уцелело. Понимаешь? Хоть что-то. Хотя бы такая маленькая мелочь, все равно. Это очень важно. Потому я все время вспоминаю об этом, а ты не понимаешь. Все связано. А ты даже для этого не делаешь ничего сейчас.
— Я делаю, — сказал я. И улыбнулся.
Тридцать лет человечество было счастливо.
Мы обманули себя. Все оказалось наоборот. Сто двадцать три человека погибли больше чем напрасно. Цель оказалась хуже чем миражом.
И настал мой черед. Черед стервятника, который приходит туда, где произошла трагедия, и с холодной настойчивостью выясняет, кто хотел добра недостаточно добросовестно. Мечтал недостаточно активно. Любил недостаточно грамотно. Само мое существование обусловлено катастрофами. Я в стороне. Я могу мечтать, как другие, но работа моя начинается, когда мечта умирает.
Мы убили свою мечту.
Когда я вылетал сюда полгода назад, этого еще не знали. Даже здесь. Следившие за процессами в океане Солы работники биоцентра не понимали, что происходит. Горячие головы уже разрабатывали проекты ускорения эволюции Солы, чтобы не через миллионы, а лишь через тысячи лет появились крупные животные, потом люди — но в ежемесячных отчетах биоцентра вдруг пропали нотки гордости, и Контрольный отдел решил подстраховаться.
Все оказалось наоборот. Именно на этой стадии протожизнь требует лучевой стимуляции. Многие планеты — я по памяти могу назвать четыре, на которых были обнаружены все условия для возникновения жизни и которые все же не породили жизнь по непонятным тогда причинам — доходили до состояния Солы, однако оставались безнадежно мертвыми, потому что в должный момент не получали мутагенной подкормки извне. Когда-то ее, вероятно, получила наша Земля. И вот теперь — неслыханное везение! — ее могла бы получить и Сола, если бы не вмешались люди, которые хотели только добра и во имя этого добра, во имя своей любви пошли на неслыханные жертвы, на чудовищное напряжение ресурсов и сил.
И никто не был виноват. Странно…
— Просто плакать хочется, честное слово, когда подумаешь, сколько нам пришлось преодолеть ради всего этого, — вдруг сказал он.
Я кивнул.
— Да сядь же ты, хватит маячить. Хочешь кофе?
Улыбаясь, я подошел к столу, ногой придвинул второе кресло.
— Пока нет.
Он, не отрываясь, смотрел на меня, и вдруг щеки его отчаянно затряслись.
— Но что же было делать? — спросил он с мукой. — Разве можно было что-то сделать? Помнишь… помнишь, нас сняли с занятий и повели смотреть прямой репортаж из Совета? Как мы радовались, что все голосовали за Стройку, против — никто.
— Все радовались.
— Флаги, солнце, все блестит, смех… Какой был праздник!
— Был.
— А помнишь, двое ребят из параллельной группы пытались бежать на Стройку?
Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов корабля, на котором они решили добраться до Плутона, потому что имел доступ на космодром — к отцу. Я сам хотел бежать с ними, но меня защемило люком, автомат которого был вскрыт для профилактического осмотра и по халатности кого-то из техников — спешка! горячка! даешь-даешь! — остался активирован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот порта, и когда глайдер «скорой помощи» с воем промчался мимо них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в приоткрытое окно швырнуть ком бумаги с планом трюмов и проклятым люком, обозначенным, как положено, черепом со скрещенными костями, — план я чертил еще там, в полутемном коридоре, опрокинутый на холодный пол и мучаясь не столько от боли, сколько от сознания того, что никуда я уже не убегу…