Письмо живым людям
Шрифт:
— Я его не одобряю.
— Кого конкретно?
— В подобных ситуациях всегда равно ответственны обе стороны. И та, которая клевещет, и та, чье поведение делает столь правдоподобной любую клевету. От держав, каждая из которых объявляет себя путеводной звездой, мы вправе ожидать безупречного поведения, а не обычных дрязг.
— Что вы подразумеваете под «безупречным поведением»? Что должна была бы, например, предпринять Россия, чтобы вы назвали ее поведение безупречным?
— Если бы я мог ответить на этот вопрос, я был бы гениальным политиком, а не врачом. Вне собственной профессиональной сферы человек имеет право лишь оценивать чужие планы, но не предлагать собственных, лишь оценивать чужие
Он нырнул в автомобиль и, захлопнув дверцу, в изнеможении вздохнул. Он видел: они разочарованы. Наверное, им казалось, что он ничего им не сказал. Ничего конкретного. А конкретность для них — кого насиловать. Вы же ничего не поняли, так оставьте меня в покое!.. и будьте прокляты.
— Боже правый, каким вздором занимаются эти болтуны!
Барон отшвырнул газету. Приподнял стоявшую на блюдце рюмку и сделал третий глоток. Вздор, вздор, думал барон, накручивая на двузубую вилку очередную посапывающую устрицу а-ля тринидад. Все решает человек. Только человек. Если человек нормален — системы не важны, он справляется сам. А если люди не в состоянии избежать шизофрении, не поможет ни строй, ни социальное обеспечение, потому что мир в целом сорвался с цепи… Барон брезгливо оттопырил нижнюю губу, и на нее внезапно упала пахучая, терпкая капля соуса с устрицы. Барон улыбнулся и положил скользкое неуловимое тельце в рот. Доброта… Как мало я могу успеть…
Сегодня он отказал в записи на прием восемнадцати просителям. Каждый час расписан до января…
Всякий отказ был мукой для барона. Барон мог жить лишь помогая, облегчая людям их участь в беспощадной и бессмысленной круговерти жизни. Но даже его сил иногда не хватало. И он вынужден был отказывать, казня себя, зная, что губит этим обратившегося к нему человека, и не имея другого выхода. Какое им дело до моей усталости, думал он. Им нужна помощь. И правы они — они, не я. Всегда — не я…
Сабина не пришла, и барон ощутил странное, болезненное облегчение. Вместо Сабины с ним было лишь ее стереофото — оно стояло на противоположном конце столика, там, где барон, если был один, всегда ставил чье-то фото, чтобы прикрыть никому, кроме него, не видимые, затертые пятна на столике — следы яда. Здесь, в милом саду, давно-давно он услышал впервые: «Змея!..»
С тех пор, глупо надеясь на чудо, на возвращение, он приходил сюда каждый вечер и медленно, долго ужинал, украдкой взглядывая по сторонам. Но вместо нее всегда приходили другие, любые. Простите, мсье, здесь свободно?
И ему казалось, что это все-таки она, тоже она, и он влюблялся исступленно, самозабвенно, слепо…
Он взглянул на фото. Сабина была прекрасна. Я обманул ее, в сотый раз подумал барон. Меня нельзя любить так преданно, так нежно, видит Бог, я не заслужил, я преступник… Он с усилием проглотил устрицу.
Медленно зазвенел клавесин, наполнив воздух грустной трепетной негой. Свет в зале померк, на эстраду беззвучно упали лучи, и в их фантастическом свете две обнаженные пары сошлись в древнем ричеркаре. Женщины были великолепны. Меж их нетронутыми грудями упруго мотались вздыбленные, напряженные фаллосы. Мужчины, мощные, словно юные боги, казались кастрированными. Барон отложил вилку, устало прикрыл глаза и, сцепив пальцы, отдался музыке. В горле стоял горячий комок слез. Фрескобальди? Пахельбель? Сад дичал, пересох питавший его веселый ручей, яблони перестали плодоносить. Но барон по-прежнему приходил сюда каждый вечер и грустно наблюдал с закрытыми глазами, как, словно встарь, играют, скользя между стволами, нимфы и фавны — то скрываясь в тени, то вспыхивая в желтых лучах заходящего солнца… и ждал, вопреки разуму ждал, что среди них снова мелькнет она. Музыка утихла, а барон, словно бы окаменев, думал, и чувствовал, и страдал.
— Добрый вечер, док, — раздался рядом дружелюбный молодой голос, и барон открыл глаза. На стуле, предназначенном для Сабины, сидел парень в длинном халате, увитом какими-то не то шнурами, не то бантами, не то аксельбантами, из-под переплетения которых глядел большой овальный значок с ироническим изображением русского лидера и надписью: «Горби, оставь меня в покое! Пусть все идет, как шло!»
Лицо парня показалось барону знакомым, но прежде чем он успел вспомнить, привычная тоска бессилия и вины захлестнула его.
— Простите великодушно, но я не записываю на прием, — тяжело выговорил он.
— Да нет, док! — весело воскликнул парень и закинул ногу на ногу. От него веяло жаром, потом и духами. — Я так и знал, что вы не узнаете.
— Боже правый, Жан, — проговорил барон с облегчением.
— Смотри ж ты, — уважительно сказал парень, — вспомнили…
— Нашли работу здесь?
— На первое время. Пляшу как болван… Платят гроши, но как крыша сходит пока. Я еще кое-где подрабатываю…
— Где же, позвольте узнать?
Жан улыбнулся.
— Секрет. Одно слово — огромное вам спасибо. Легко работается и живется весело…
— Я искренне рад за вас, Жан, — от души улыбнулся барон. — Искренне рад. Раздвоенность, страхи больше не беспокоят?
— В лучшем виде! — отозвался Жан, поглядывая на коньяк. — На все плевать. Вы меня просто забронировали.
— Право? — Барону хотелось, чтобы Жан говорил еще и еще. Жан это понял.
— Такое ощущение, словно убежал куда-то далеко, в свой мир, где ты сам хозяин, — сказал он. — Там мне легко и просто, там я все могу и ничего не боюсь, только радуюсь.
— Великолепно! Хотите коньяку?
— Нет, док, мне еще два часа выламываться.
— Как угодно, Жан, как угодно… Вы прекрасно танцуете. Вам не бывает неловко?
— Ерунда… что нагишом, что ли? Ерунда.
— Простите, Жан, может быть, мой вопрос покажется вам несколько… бестактным. Вы действительно дали себя… оскопить?
— Что я, псих? — оскорбился Жан и тут же засмеялся, потому что разговаривал как-никак с вылечившим его психиатром. — Это, док, пока только пляшем, грим… а вообще-то я — ого!
Барон улыбнулся вновь. Приятно было говорить со спасенным человеком, видеть, что труд не напрасен, что у парня все хорошо и он родился заново, избежал мук, ускользнул от проклятой камнедробилки, в которую превратилась жизнь. Жан заглянул в лицо фотографии.
— Красивая, — проговорил он с уважением. — Жена?
— Нет, — ответил барон, чуть помрачнев.
Жан встрепенулся.
— Зовут, — сказал он обескураженно. — Прямо отдохнуть некогда! То туда, то сюда…
Едва не теряя сознание от усталости и тоски, Жермен прошаркал к старинному креслу, стоящему подле камина, и со старческим наслаждением погрузился в его мягкие глубины. Серые губы Жермена беззвучно шевелились, повторяя одну и ту же фразу: «Мир сошел с ума… сошел с ума…» Огонь в камине всколыхнулся ему навстречу, выстрелив длинною вереницею пляшущих языков, вскинув в черную круглую вышину вихри искр. Жермен печально улыбнулся. Трогательной и детской казалась ему преданность замка и его обитателей. Он погрузил руку в пламя, и пламя, не веря нежданному счастью, завороженно прильнуло к его руке, к его ласковой ладони, засиявшей на просвет живым алым светом. Как отличалось это от внешнего мира, где каждый — сам по себе, вне Жермена, далеко… Жермен гладил огонь, играл, щекоча, как ребенка, и тот самозабвенно подпрыгивал, не имея посторонних Жермену желаний, ластился, потрескивал, и эхо гулко множило, бережно баюкало его робкий смех.