Письмо живым людям
Шрифт:
Я отвернулся. Диск Мю распухал, становился рыжим; тонкие лезвия облаков распороли его натрое, и эти лоскутья, осколки катастрофы, медленно рушились в пылающее море.
Смешно, подумал я. Каких-то два века назад человечество, ютившееся на Земле, было уверено, что оно не одиноко. Стоило создавать надпространственные средства коммуникации, чтобы убедиться в обратном, понять исключительность, уникальность, быть может, даже патологичность не только разума, но жизни вообще…
— Дельта тэ порядка сорок семи — пятидесяти миллионов лет, сказал я.
Он покачал головой.
— У меня получилось шестьдесят…
Я только плечами пожал.
— Впрочем, это не важно, конечно, уже не важно… да.
— Сроки ликвидации защитного облака ты не считал?
— Н-нет. Я не успел, я только этим… А ты?
— При равном напряжении
— Половина времени прохождения через выброс. Это уже бессмысленно.
Мы помолчали. Да, думал я, защиту мы ставили тридцать лет. Большего человечество не в силах было сделать, это максимальное напряжение и максимальный темп, мы смогли это лишь потому, что верили… Мы успели. Мы успели поставить защиту в срок, за три месяца до встречи Солы с выбросом из Ядра, и двадцать семь миллиардов людей твердо уверены сейчас, что спасли эту планету. И себя. Своих потомков, которые смогут наконец стать неодинокими.
— Странно, — сказал он вдруг. — Как-то пусто… пропал стержень, или пружина, что ли… и непонятно, что теперь. Знаешь, ведь это, наверное, будут чувствовать все.
— Наверное, — согласился я. — И это страшнее всего.
— Ты думаешь?
— Да. После такого краха всегда наступает период равнодушия, и если дать ему затянуться — это страшнее всего.
— Все-то ты всегда знаешь заранее.
Я усмехнулся.
Мы дружили еще с детства. Потому-то именно он прилетел сейчас. Это стало неписаной традицией: если инспектор допускал ошибку или оплошность или просто что-то становилось непонятно, на контроль посылали его друга. Посторонний был способен проявить снисходительность, но друг не мог унизить его.
Прижав кулаки к щекам, он медленно мотал головой из стороны в сторону.
— Пыль растеклась на сотни тысяч кубических астроединиц, — проговорил он. — Не собрать…
— Не мучь себя, — сказал я. — Я ведь не сидел сложа руки, пока ты проверял.
— Пытался нащупать? — Впервые он поднял на меня глаза.
Я кивнул.
— И?..
Я пожал плечами.
— Может быть, какой-то искусственный источник излучения ввести внутрь облака? — беспомощно, наугад предложил он.
— Экстрамеры требуют экстраэнергетики, — ответил я. — Я думал и об этом. И о вынесении планеты за щит, так, как мы буксировали объекты распыления для щита, но ведь теперь тянуть придется вместе с Мю Змееносца, со всей системой, нельзя же лишать планету звезды. Можно представить себе энное количество гравигенераторов, выведенных на статические орбиты внутри облака и стягивающих на себя пыль. Можно представить себе силовой кокон вокруг Солы, в котором малыми затратами поддерживается энергетическое статус-кво в период транспортировки за пределы щита обратно, но сам такой кокон будет потреблять энергию, равную полной энергии четырех голубых звезд, не говоря уже о том, что для облучения выбросом его придется открыть, и кто тогда заменит Соле ее солнце? Тоже мы? Можно, наконец, представить себе попытку перебросить излучение выброса сквозь возведенный нами щит через надпространственные каналы, ориентированные на Солу.
— Ну, это уже…
— Принципиально все это возможно, я считал. Но при осуществлении, помимо того, что для разработки проекта нужны многие годы, даже если эта разработка окажется успешной, нам понадобится в этом районе Галактики энерговооруженность, на два порядка превышающая ту, которой располагает сейчас человечество в целом. Можно представить себе колоссальную цепь гравигенераторов, которые искривят путь выброса на всем фронте, заставят обогнуть облако, а затем вторую такую же цепь, которая нацелит его обратно на Солу. Скажу по секрету, когда мне это пришло в голову, я решил было, что решения найдено, потому что ведь выброс можно направить вслед планете, и он раньше или позже нагонит ее, век-другой тут роли не играли бы, значит, у нас возник бы запас времени… но ведь выброс уже уткнулся в щит и гаснет в нем… Выбор, как видишь, широчайший.
Он скорбно кивал. Его огромная размытая тень на дальней стене кивала тоже, и было что-то завораживающее, дьявольское в ритмичных, размашистых колебаниях мутной темноты, беспрепятственно и невесомо скользящей поверх обивки, поверх циферблатов и шкал на дублирующем пульте.
— От такого выбора не становится легче, — сказал он.
Я улыбнулся.
— Какая глупость… Тридцать лет, выбиваясь из сил, губить то, о чем мечтали испокон веков.
Я не ответил. Что тут можно было ответить? Сосущая пустота в душе не уменьшалась и не увеличивалась, она была, и мир лишился красок и теплоты, и все было тщетно, и хотелось спать, и отдаться течению, которое несло нас по Вселенной одних, одиноких, из пустыни в пустыню, беспредельно, безнадежно, бессмысленно… Боли уже не было. Боль — спутница борьбы, и исчезает в миг осознания бессилия, и ее место занимает ничто. Сонливость. Сосущая пустота.
— У вас с этой девушкой… с дочерью его… что-то было? — осторожно спросил он вдруг.
— Нет.
— Но ты… прости, что я спрашиваю… это, конечно, не имеет отношения, но все же…
— Но, кажется, я начинал хотеть, чтобы было.
— Знаешь… Я чувствовал. Сразу что-то такое… А она?
Я пожал плечами.
— Послушай, что я хотел спросить. Ты с тех пор так и один?
— Да при чем это здесь? Один, один, успокойся.
— Перестань. Не сходи с ума.
— Хорошо, но тогда и ты не лезь… — Я помедлил, а потом у меня вдруг вырвалось: — Я ведь все время… как-то ждал. Что она возвратится.
Он молчал, исподлобья глядя на меня из глубины диспетчерской, оранжевый и плоский в последних лучах уходящей звезды.
— А как же ты… сказал, что здесь уже хотел…
— А вот так, — ответил я. — Бывает и так. В какой-то момент вдруг с удивлением понимаешь, что уже не ждешь. И хватит!
Я вернулся после инспекции на гидрокибернетические плантации Бунгуран-Бесара, и дом мой был пуст. Осенью. К стеклу веранды прилип влажный кленовый лист, с серого неба медленно сеялся теплый дождь и легко шуршал по крыше, по траве, по листьям, засыпавшим землю и ступени крыльца, с реки натекал прозрачный туман. Я посадил гравилет под самым кленом, уже почти оголенным, печальным, с черной от влаги корой; откинул фонарь, и вместе с пряным сырым воздухом в кабину ворвалось неповторимое, сладкое ощущение родного дома — места, где ты нужен сам по себе, всегда, пусть даже усталый, пусть даже раздраженный и неразговорчивый — не как блестящий исполнитель, не как талантливый инспектор, не как интересный собеседник, не как влиятельное лицо в Контрольном отделе Комиссии капитальных исследований при Совете, не как надежный товарищ… Просто как целый человек. Просто. Весь. Я стащил перчатки, лицом ловя ласковый дождь, швырнул их на сиденье, спрыгнул на податливую землю и, на ходу расстегивая куртку, вошел в сени, громко топая, чтобы она успела проснуться, понять, что я иду, сделать вид, что спит, и приготовиться встретить меня… Осень, наше любимое время года. Семь лет прошло. Не знаю, где она теперь, с кем… Не сказала ни слова. Так тоже бывает.
— Лет пять прошло, да? — спросил он.
— Да, — устало ответил я.
— Железный ты. Ну скажи, что за дурацкая жизнь! Встречаешься с другом раз в пять лет только для того, чтобы узнать, не причастен ли он к смерти человека. Суматоха… Торопимся, торопимся, и чем больше торопимся, тем больше теряем и тем меньше успеваем. Мы же за три недели ни словом не обмолвились ни о чем, кроме… вот этого всего.
Я так и не знаю, откуда он узнал тогда о моей беде; появился он внезапно, вечером того же страшного дня. Работал он в то время на Плутоне. За пятнадцать минут до отправления на Фомальгаут вошел в рубку рейсового лайнера и сказал: «Во мне нуждается человек». Маршрут был изменен, впервые гиперсветовые моторы были использованы внутри Солнечной системы. Во мне нуждается человек… Этой формулы нет ни в каких законах и правилах, но с тех пор, как она стала магической, люди не решаются произносить даже похожие на нее фразы, потому что она сильнее и правил, и законов.
А нуждался ли я в нем? Он страшно раздражал меня, все время маячил рядом, требовал, чтобы я показывал ему все грибные места, и все ягодные места, и все рыбные места, божился, что будет приезжать ко мне каждое лето. И лишь неделю спустя, провожая взглядом точку его гравилета, стремительно ускользающую в облака, я понял, как он мне помог.
— Не беда, — сказал я, улыбнувшись. — Еще успеем.
— Слушай… я все хотел спросить… Он сделал это сразу… когда вы… сразу после?
— Нет. Разве я тебе не рассказывал? Я показал ему все расчеты, объяснил свою интерпретацию процесса. Мы вместе все проверили, и он не нашел ошибок. Он был… ну, потрясенным — да, но не настолько. Я был с ним еще несколько часов, он… вел себя нормально. Мне и в голову не могло…