Пистоль и шпага
Шрифт:
— Сообразила, кому он услуги оказал? — графиня посмотрела на дочь.
— Государю? — подалась та вперед.
— Кто ж еще у нас жалует чины? — хмыкнула Хренина. — Ну, Платон, ну, шельмец! Это ж как можно сразу через два чина прыгнуть? Ладно, слушай дальше: «Помимо чина получил я денежную награду: пятнадцать тысяч рублей в векселях». Вот они! — графиня положила письмо и продемонстрировала дочери два листа плотной бумаги. — Тот, что на десять тысяч, выдан канцелярией императора, второй — государыни. Он и ей какую-то услугу оказал. Не знаю даже подумать, какую, — покрутила она головой. — Вот что он пишет далее: «Поскольку отправляюсь в действующую армию, то решил, что брать с собой эти бумаги рискованно и решил поручить их вам на сохранение. Ближе людей у меня в России нет. Ежели случится так, что сложу голову на поле сражения, пусть эти деньги пойдут в приданое Аграфене Юрьевне. Она вольна истратить их, как пожелает. Остаюсь искренне ваш Платон Руцкий».
Графиня положила письмо на стол.
— Зачем он так? — всхлипнула Груша. — Не нужны мне его деньги!
— Ты, что ничего не поняла? — развела руками Хренина. — Он тебя своей душеприказчицей назначил. А кому такое поручают? Самому близкому человеку. Заметь, тебе, а не Орловой!
— Лучше бы написал! — вздохнула Груша.
— Вот! — графиня взяла со стола сложенный и запечатанный сургучной печатью листок. — Внутри пакета был. Написано: «Графине Хрениной Аграфене Юрьевне лично в руки». Держи! — она протянула письмо дочери.
Груша, вскочив, едва не вырвала его из рук матери. Сломав печать, развернула лист и впилась взглядом в текст. Некоторое время стояла так, не отрываясь от послания, затем опустила руку с письмом и улыбнулась.
— Что там? — с любопытством спросила Хренина.
— Стихи, — сказала Груша. — Только стихи.
— Я думала: объяснение в любви, — хмыкнула мать.
— Можно сказать и так.
— Дай! — графиня протянула руку.
— Лучше сама прочту, — не согласилась дочь и, поднеся письмо к глазам, стала читать звучным голосом:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера… [59]
— М-да, — сказала графиня, после того как дочь смолкла. — Почище всякого объяснения будет, хотя мог бы и прямо написать.
59
Стихи Константина Симонова.
— Он стеснительный, — сказала Груша.
— Платон? — Хренина рассмеялась. — Да второго такого наглеца поискать! Хотя человек порядочный, этого не отнять. Попал в случай, но нас не забыл.
— Думаешь, у него было… с Орловой? — спросила Груша и покраснела.
— Бог весть, — ответила графиня. — Может, и было, а, может, всего лишь сплетни. Орлова, будь у них связь, непременно захотела бы оставить его в Петербурге. Сделать это ей по силам — фрейлина государыни как-никак. Но Платон едет в действующую армию.
— Боюсь я за него, — вздохнула Груша.
— Не пропадет! — утешила ее мать. — Под Бородино уцелел, а там тысячи головы сложили. Государем обласкан. Шельмец, как есть шельмец! — она покрутила головой.
— Зачем ты так, мамА! — обиделась дочь. — Он хороший.
— Только себе на уме, — пробурчала Хренина. — Даже объясниться с тобой, как-то следует приличному человеку, не захотел. Стишки прислал, а их можно по-разному трактовать. Лазейку для себя оставил. Хитер, проныра! Не удивлюсь, если к окончанию войны не только в полковники, но и в генералы выйдет. С него станется.
— Разве это плохо? — спросила дочь.
«Будешь ли ты ему нужна, как взлетит высоко»? — хотела сказать Хренина, но промолчала. Лицо Груши светилось счастьем, и она не захотела ее огорчать.
В этой реальности Москва тоже сгорела. Откуда знаю? Так вижу. Груды обугленных бревен на местах бывших домов, закопченные печи с торчащими к небу трубами, почерневшие от огня деревья. Среди пепелищ, словно зубы во рту бомжа, высятся уцелевшие каменные здания — черные от дыма. Многие — без крыш, с пустыми глазницами окон. Выгорели изнутри. Ветер разносит пепел и запах гари.
Как я оказался в Москве? В плен попал! Заблудились мы с Пахомом. Говорили мне на постоялом дворе не спешить и дождаться попутного обоза, нет же, в заднице засвербело. Собирались мы объехать Москву с запада, но свернули не на ту дорогу, где и наткнулись на французский разъезд. С десяток всадников в темно-зеленых мундирах и касках с хвостами из конских хвостов вылетели из придорожного перелеска и мигом окружили нас с денщиком, наставив пистолеты. Сопротивляться было поздно и глупо. Я вздохнул и поднял руки. Стрелять в нас не стали. Затем всадники раздались, и в образовавшийся проем въехал офицер на мышастом жеребце.
— Вашу шпагу, мсье! — потребовал, протянув руку.
Я без звука отдал ему железный дрын.
— Французская, — сказал он, разглядев оружие. — Откуда она у вас?
— Подарок, — не стал скрывать я.
— Другое оружие! — потребовал он, сунув шпагу одному из всадников.
— Пистолеты в кобурах, — указал я.
Офицер дал знак, и ближний ко мне драгун, а это были они, забрал пистолеты. К слову, обычные офицерские. Купил в Петербурге вместо пожертвованных «шкатулок».
— Теперь он! — офицер указал на Пахома.
— У него нет оружия, — поспешил я. — Это мой денщик.
Драгуны все же проверили. Пахом, не сопротивляясь, дал обыскать себя и вьюки.
— Куда следуете, мсье? — спросил офицер, когда обыск завершился.
— К Кутузову, — не стал скрывать я.
— Вы знаете, где русская армия? — оживился француз.
— Увы, мсье! — развел я руками. — Знал бы, не попал к вам. Заблудился.
— Поедете со мной, — сказал француз. — А вот ваш денщик останется здесь. Не нужен.
Он кивнул одному из драгун, тот достал из седельной кобуры пистолет и взвел курок. Пахом, хоть и не знал французского, все понял. Лицо его посерело.