Пистоль и шпага
Шрифт:
Мы вышли в приемную, из нее — в коридор.
— Спасибо, Платон Сергеевич! — сказал Виллие, остановившись, и пожал мне руку. — Я верил в вас, вот и получилось. Что думаете просить у государя?
— Не знаю, — пожал я плечами.
— Вам могут предложить остаться лекарем при особе его величества.
Виллие пристально смотрел на меня. Взгляд хмурый. Ага! За свое место опасается шотландец.
— Не хочу! — покрутил я головой. — Мое место в армии. Здесь я лишний.
— Как знаете, — облегченно выдохнул он. — Но подумайте все равно. Посоветуйтесь с Анной Алексеевной. Редко кому удается оказать государю важную услугу. Такой случай нельзя упускать.
— Посоветуюсь, — кивнул я.
— И еще, — сказал Виллие и требовательно протянул руку. — Щипцы для мозолей. Они вам более не нужны. Выделаны за счет двора, ему и принадлежат.
Я молча достал из сумки щипцы и вложил их в ладонь лейб-хирурга. Прав Виллие, хотя, думаю, двор этих инструментов не увидит.
— Как вы определили, что мозоли пора извлекать? — спросил Виллие, спрятав щипчики в карман форменного сюртука.
— По подвижности. Стали болтаться в гнезде.
— Благодарю, — кивнул Виллие. — Идемте, Платон Сергеевич, подвезу вас до дома Анны Алексеевны. Порадуйте ее доброй вестью.
И мы пошли. Шагали широкими коридорами Зимнего дворца, и я уже не крутил головой по сторонам, разглядывая убранство — привык. В первый раз мне было странно видеть, что в музее моего времени живут люди. Бегают по коридору лакеи, неспешно шествуют придворные, чеканят шаг гвардейцы, идущие сменить караулы. И никто не просит их натянуть бахилы поверх сапог, нет смотрителей, шикающих на слишком разговорчивых экскурсантов. Жилой дом, правда, очень большой и красивый.
Виллие подвез меня к дому Анны, мы распрощались, и я направился к себе. У лакея узнал, что хозяйка в отъезде и попросил подать обед, вернее, завтрак по-местному. По утрам здесь пьют чай с выпечкой.
Ел в столовой. Мне принесли бараньи котлеты на косточке, свежевыпеченный хлеб, суп из курочки и тарелку квашеной капусты. Я велел подать водки, сам набулькал ее в серебряную чарку, опорожнил и закусил капусткой. Затем принялся за суп. Ел, не спеша, размышляя и прикидывая варианты. У меня есть шанс остаться при дворе: лекарем там или офицером в Свите императора, без разницы. Анна будет рада такой возможности и горячо одобрит. Остается определить: мне это нужно? С одной стороны — никакой войны, карьерные перспективы и жизнь в довольстве. С другой — жить в этом террариуме… Наемных убийц уже подсылали, и не факт, что не повторят. Не то, что боюсь, но приятного мало. При дворе мне придется начинать с низов. Значит, лебезить и всем угождать. Иначе сожрут-с, нравы здесь такие. Ладно, кланяться царю и его супруге, но третьему помощнику второго лакея? Противно. Здесь это в норме, но мне претит — все-таки человек из другого времени. Там лизоблюдов хватает, но я им никогда не был. С чего фельдшеру гнуть шею перед начальством? Главным врачом ему все равно не стать. Здесь же приседать и делать «ку» придется, иначе карьеры не сделаешь. Анна, конечно, поможет, но она не всесильна. И зависеть от женщины…
Можно, конечно, потерпеть, если будет результат. Скажем, посоветовать царю не гнать армию вслед отступающему Наполеону в попытке навязать ему сражение. Ведь толку от этого — ноль. Во-первых, французы сами передохнут, во-вторых, потеряем десятки тысяч солдат обмороженными и истощенными. Генералы Голод и Мороз не разбирают, кто прав и виноват — ко всем одинаково безжалостны. Ладно, допустим, извернулся и сказал. Царь станет слушать? Ага, счас! Он и более близким людям не внимает, а тут какой-то лекаришка по мозолям. Еще можно посоветовать отказаться от Заграничного похода. В моем времени Россия от этого ничего не выиграла, а вот потери понесла громадные — как финансовые, так и людские. Да еще офицеры набрались в парижах революционной заразы и замутили через 12 лет Декабрьский переворот. Но не все знают, что царь Заграничного похода не хотел. Трижды предлагал Наполеону мир. Однако Буонапартий закусил удила и посылал Александра лесом. Дескать, все или ничего. Вот и допрыгался до Ватерлоо, а затем — и острова Святой Елены, где его со временем траванули мышьяком, как крысу. Как ни крути, но смысла в пребывании при дворе никакого.
С Анной тоже сложно. Нет, она меня любит, это по всему видно, но разница в положении ощутима. Для нее я бедный бастард, которого по прихоти возвысили до великосветской дамы. Где-нибудь во Франции дворянин в подобной ситуации захлебнулся бы от счастья, но я не француз. Делать карьеру через постель тошно — по-другому воспитывали. И жить на иждивении женщины стыдно, к тому же женщины нелюбимой. Увы, как ни старался, ответных чувств к Анне не возникло. Может, от того, что в постель слишком скоро затянули? Раз — и будь добр соответствовать образу. А как же конфетно-букетный период? Поухаживать, переживать? Шутка, но, увы, не смешная. Нет, к Анне я хорошо отношусь. Она добрый человек, хотя и светскими тараканами в голове. Слугам у нее живется сытно, они обожают хозяйку, и часть этого отношения перешла на меня с денщиком. Мои пожелания исполняются немедленно. Пахом катается как сыр в масле: жрет, пьет и ухлестывает за женской частью прислуги. Им он рассказывает, как нашел его благородие голым у дороги, обогрел, накормил, вылечил, а после плечом к плечу сражался против антихристов. Бил их из «ружжа», из «пистоли» пулял, колол тесаком. Грудью своей защищал барина от смерти неминучей. Мне передавали эти разговоры, и я с трудом сдерживался, чтобы не
Мои размышления прервал лакей.
— К вам посыльный, — сообщил, заглянув в столовую.
Это с чего? Я встал и вышел в переднюю. Там на диване дожидался расфуфыренный лакей в роскошной ливрее. При виде меня он встал и поклонился.
— Ваше благородие, мне велено передать письмо подпоручику Руцкому Платону Сергеевичу.
— Это я.
— Держите! — он протянул мне большой конверт из гладкой веленевой бумаги.
— От кого письмо? — спросил я, приняв послание.
— Говорить не велено, — ответил он, — но вы могли догадаться, — он ткнул пальцем в ливрею.
Ага! Мне только и дел, что в ваших нарядах разбираться. Я достал из кармана рейтузов полтину и протянул лакею. Тот сморщился, но монету взял, после чего поклонился и вышел.
— Мало дали, ваше благородие, — сообщил лакей Анны. — Он из дворни государыни. А тем меньше рубля никак-с. Иначе обида.
— Вот и пусть засунет ее себе в задницу! — рассердился я. — Тебе, вот, рубль часто дают?
— Бывает-с, — подтвердил лакей. — А то и больше.
Кажется, я не ту профессию себе выбрал… Да ну вас всех! Я поднялся к себе в комнату, где специальным ножом (есть здесь такие) вскрыл конверт, вернее, обертку, сложенную из большого листа бумаги. Фабричных конвертов здесь нет — отсутствуют как класс. Письмо пишут на листе, затем складывают и запечатывают личной печатью, если она есть. Остальное сделают на почте, шлепнув казенную на сургуч. Если бумаг много, обертывают их и тоже запечатывают. Однако переданное мне послание выглядело совсем тонким. Что же там внутри? Оказалась короткая записка и лист плотной бумаги с подписями и печатью. Первым делом, естественно, взял его. «Платить предъявителю сего 5 000 (пять тысяч) рублей ассигнациями…» Вексель? Это кто же у нас так щедрый? Положив лист на стол, я взял записку. Всего две строки. «Я держу слово, Платон Сергеевич. Благодарная вам Е.А.» Елизавета Алексеевна, супруга Александра? Выходит, получилось? Я поднес записку к носу. Аромат розового масла с примесью каких-то весенних цветов. Черт, не помню, как пахло от императрицы при нашей встрече, хотя подходил близко и даже наклонялся. Не специалист я в запахах. Но кто еще может отстегнуть подпоручику пять тысяч рублей? Огромная сумма по нынешним временам, деревеньку купить можно. Только мне она нафиг не упала, не представляю себя в роли помещика. В отличие от местных дворян для меня крестьяне люди, а не говорящий скот. Как-то завел разговор на эту тему с Анной. Спросил, почему она не перевела своих крепостных в вольные землепашцы [58] .
58
Вольные землепашцы — крестьяне, освобожденные из крепостной зависимости по желанию помещика вместе с землей. Взамен они или платили выкуп, или же обязывались выполнять повинности. Право освобождать крестьян таким образом было предоставлено помещикам указом императора в 1803 году. Воспользовались им очень немногие.
— Брат сказал: это невыгодно, — ответила она. — Доходы упадут.
— Но они же люди, христиане, как и мы с тобой, — не отстал я. — Как можно их продавать? Они же не скот.
— Набрался ты идей в своей Франции, — фыркнула Анна. — В России другая жизнь. Здесь помещик — отец крестьянам. Они его так и зовут: батюшка-барин. Или же матушкой величают, ежели помещица. Крестьяне, они же, как дети. Дай им волю, так пропьют коня или корову, а потом дети умрут с голоду. Помещик этого не допустит. Накажет лодыря или пьяницу, совсем пропащего сдаст в солдаты, чтоб и Отечеству польза, и люд не мутил. А ежели неурожай? Кто накормит крестьян? Добрый помещик купит хлеба и поможет пережить тяжкое время. Ему невыгодно, чтобы крестьяне мерли. Чем больше у него душ, тем он богаче.
Гм, весомый аргумент. В своем времени приходилось читать о массовом голоде в царской России. Случался он нередко. Но все факты, о которых читал, приходились на вторую половину XIX века и начало двадцатого, когда крестьяне уже были свободными. Или же что-то пропустил?
— Это если добрый помещик, — не сдался я. — А ежели такой как Болхов? Он последние соки из крестьян выжмет.
— За тем исправник следит, — отмахнулась Анна. — Нажалуются ему крестьяне, и имение у нерадивого владельца могут в казну забрать. Но до такого редко доходит. Ежели владелец в Петербурге или Москве живет, хозяйством заведует управляющий. Он не допустит, чтобы крестьяне мерли с голоду. С него же первого спросят. Что ты так за крепостных болеешь? Хочешь, чтобы им дали свободу, как во Франции? Что там после этого произошло, помнишь? Скольких людей убили, сколько всего порушили! Теперь вот Бонапарт и в Россию пришел. Нельзя давать темным людям волю. Первым делом начнут все крушить.