Питирим
Шрифт:
Стоят, слушают архиерея, а мысли нудные, скрипучие так и лезут, так и лезут в голову. Епископ говорил и о том, что церквей в нижегородской епархии слишком довольно. Соборных, ружных* и приходских - 952, монастырей мужских - 52 и женских 27. "Камень и без того крепок, и пещись о нем непристойно, а тем паче царь запретил в провинциях из камня созидать строения. Заботе нашей о глубине разумения и о душе быть подобает, а вы просите еще церквей? А Олисов, к тому же, имел намерение новую церковь, что на выселках, им построенную, назвать в честь "троеручицы божьей матери"...
_______________
* Содержавшихся за счет государства. Рауагаа - ежегодное
жалование.
Гость Афанасий Фирсов сын Олисов выступил вперед и с поклоном заявил, что его церковь отныне будет именоваться "трех святителей"... А божьей матери он только одну икону в пределе оставил... да и ту маленькую.
Питирим закончил свою речь сердитым выкриком:
– Поборите вашу алчность! Откройте ваши сердца и кошели! Кичитесь боголюбием и богатством, но часто убогий умнее богатых... благоразумнее... и щедрее...
Когда он замолчал, все облегченно вздохнули. Но этим не кончилось. Епископ перед крестом и евангелием взял с них со всех обещание принести завтра же губернатору Ржевскому на отправку в Питербурх леса для стройки пять тысяч рублей. Побледнели, почесали под бородами ретивые богомольцы и, низко поклонившись, побрели домой с нежданно-негаданно свалившеюся на головы новою заботой. "Поехали пировать, а пришлось горевать". Ах-ха-ха-ха! Качали головами, вздыхали, диву давались питиримовской холодности к устройсту храмов, а проходя мимо Архангельского собора и глядя на его развалины, досадливо поморщились: "бес попутал нас со своею лептою. Оглупели мы на старости лет... Оглупели..."
И рады были посадские челобитчики, что не сказали ни слова о Софроне и о купце Овчинникове... "Бог сохранил". А когда шли в кремль, была главная забота именно об этом, Архангельский собор - так себе, чтобы задобрить. Имели твердое намерение посадские после челобитья о храмах стукнуться лбами и о пощаде невинным узникам, об освобождении их из подземелья, а особенно о школяре Софроне.
В страхе прибавили еще шагу бородачи, только пятки засверкали: "куда вынесет".
Епископ смотрел на них в окна и улыбался. Затем сел за стол с дьяконом Иваном и сказал:
– Доноси.
Дьяк вскинул гривой, взял бумагу, набрал воздуха и громко, однообразно загудел:
– "Климов и Евстифеев, обретающиеся на реке Усте, рабочие рудоискатели Антона Калмовского, железные заводы его разорили и пограбили и грозились его, Калмовского, убить до смерти. Да из них же оный Евстифеев с помянутою жонкой Анною живет блудно и свели с собою из Казани солдата, а как того солдата зовут и которого полку - не показано..."
Выслушав дьяка Ивана до конца, Питирим взял перо и написал на доношении о колодниках Климове и Евстифееве:
"Учинить им жестокое наказание, бить шелепами нещадно и, оковав их в крепкие ножные и ручные кандалы, содержать под Духовным приказом неисходно". И написал на одном листе "Пи", на другом "ти" и на третьем "рим".
– Доноси
– "А на Волге под Лысковом в оврагах собираются беглые холопы и пашенные люди и готовят воровской набег на казенные караваны... И пойманный один бродяга под пыткою показал, будто все они расколом прикрываются, въяве же они богохульники и невежды и сущие тати в естестве..."
– Передай оную бумагу капитану Ржевскому, чтобы розыск учинил, а бродяге шелепами пять десятков ударов, - сказал, покраснев от гнева, Питирим.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Купцы, вернувшись восвояси, по родным домам, в долгу не остались. Кто-то из них пустил слух: "Епископ-де Питирим заражен лютерской ересью, как и отщепенец Степка Яворский, наперсник неверующего царя, а потому и православным церквам он не покровитель".
Прибавляли шептуны с ехидной улыбкой и такое: "Божье стало государевым. Аминь". И некоторые тайком, как и дворяне, пошли к Нестерову, на бугор над Почайной. Человек важный Стефан Абрамыч; и только он один в Нижнем, главный судия, может поспорить с епископом.
А в кустарниках над Почайной сидел человек с серьгой и зорко наблюдал за тем, кто навещает Нестерова.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из Духовного приказа Питирим вернулся к себе в келью поздно вечером.
Елизавета вскипятила привезенный в подарок епископу из Сибири Строгановым китайский чай. Перед тем, как заварить его, она долго рассматривала с большим любопытством диковинные закорючки на обложке, в которую завернут был чай. В горячей воде листочки чернели, распускались, и пар шел от них приятней, благовонный. Епископ тоже полюбил этот напиток. Был весел и разговорчив обыкновенно за чайным столом.
Войдя, он с улыбкой сказал:
– Сколь я в чести у тебя! Сколь счастлив я любовью твоею ко мне!
– Он подошел к ней и поцеловал ее в голову, а затем положил большую тетрадь на стол и сел. Лицо у него было усталое, но приветливое.
– Одно удручает меня: в глазах твоих я вижу страх.
Елизавета была рада в эту минуту тому, что в келье светила одна свеча и разглядеть то, как она покраснела, было трудно епископу.
– Я привык видеть страх в глазах людей... Но от тебя несноснее нет оскорбления мне. Я не хочу, чтобы едва расцветшее растение подсыхало в присутствии моем. Я тебе не сделаю никакого зла... Для тебя я имею одно лишь благосердие и дружелюбие.
Он сам налил в сосуды любимый им напиток, а затем открыл тетрадь.
– Что же ты молчишь?
– Не знаю, что говорить, - смутилась Елизавета.
– Вижу я, в какой дикой крепости жила ты у отца... Раскольщики жалуются на гнет и кабалу, но нет более гнета, нежели в раскольничьих семьях. Испытал и я. Знаю. Они посягают на то, что даровано человеку для его телесной радости.
Елизавета вспомнила, что и Софрон ей то же самое говорил и учил ее убежать от отца. У нее уже вертелось на языке имя Софрона. Она хотела спросить о его судьбе у епископа, но Питирим, словно угадав ее мысли, сказал: