Питирим
Шрифт:
– Ух, и жарынь, людушки, ух, и жарынь же, ух-ма!
– говорил один монах, следивший из-за сарая на берегу за начальниками города, другому, ловившему на досках у сарая мух.
– Чего не жарынь - хушь блины напекай на тепле, - отозвался тот, поймав муху.
– Жалкое существо, зачем живешь?
– Слыхал?
– понизив голос, сказал его товарищ.
– Погоню наряжают.
– Лови ветра в поле, - подмигнул тот.
– Пожалуй, пойдешь проведать, да и останешься обедать. Недолго. Ой, дела! Бунтом, мятежом пахнет...
Он оторвал у мухи крылья, бросил ее на землю и растер лаптем.
– А ты слышал, Потап, хозяин-то наш задумал попам да чернецам бороды брить...
– Чего уж тут! Смотри, икону повесили в часовне, Миколу Чудотворца без бороды. Что в этом?! Дадут приказ - и в лютерскую ересь обратишься. От них зависим... С Благовещенского собора да с Крестовоздвиженья колокола уже стянули на пушки переливать. В их власти.
– Ялтынь царский - вот наша жизнь... За ялтынь любую душу купишь и что хочешь.
Говорили монахи тихо, а сами посматривали в ту сторону, где стояли губернатор с помощником и Пушников.
– Фискалою меня хотят сделать, - на ухо произнес мухобой.
– Доносить.
– Пойдешь?
– спросил его товарищ.
– Пойду. Деньги платят, и воля большая.
– Он оскалил свои сильные жеребячьи зубы.
– А на меня донесешь?
Мухобой задумался. Его товарищ смотрел на него с нетерпеливым любопытством.
– Ну?!
Так ничего и не ответил монах своему товарищу.
Ночью стражники под предводительством дьяка Ивана с высоко поднятыми факелами в руках через кремлевский двор перевели диакона Александра в темницу Ивановской башни. Посадили его за тремя запорами, приковав к стене. "Поменьше мудруй - больше толку будет", - погрозился на него дьяк Иван, уходя.
Александр, как всегда, молчал.
XIX
Из архиерейского сада через обвал в кремлевской стене Софрон спустился к бывшей Стрелецкой слободе. Вот уже два с лишком десятка лет, как стрельцы "по указу государеву" сведены на нет, а домики их еще остались, лепятся они по склону каменистого берега.
Слобода опустела, обнищала. Некоторые дома без крыш, в них птицы гнездятся, они заколочены. В других, хотя и обитаемых, не видно людей. Бродячие собаки слоняются по дворам с унылым, голодным видом. А некогда здесь кипела жизнь. Стрельцы командовали берегом, царствовали на Борском перевозе. В кабаках разливались бесшабашные их песни, шла гульба. Панская улица, где в стародавние времена Грозного были поселены пленные литовцы, протянувшаяся низом по берегу от кремля до самых Печер, утратила былую роскошь, тоже обедняла. Доживали теперь здесь свой век старики и старухи. Здоровые мужчины искали счастья в войсках Петра: кто в гвардии, кто во флоте, кто на постройке заводов.
Но, хотя было и пустынно здесь, Софрон опасался именно тут быть узнанным и пойманным. Скорее всего можно было на этой полугоре столкнуться со стражею, охраняющей подступы к кремлю. Обычно конные солдаты спускаются к реке с верхней набережной по отлогому Коровьему съезду, огибавшему кремлевскую стену до самого перевоза. Удобный для них путь. В древние времена, еще до основания Нижнего, этим съездом пользовались ратники мордва, охранявшая свое сельбище, раскинутое на горах над Волгой.
Софрон не сразу вышел из развалин слободы на съезд. Он притаился за кучею щебня и кирпича, выпавшего из-под пробоины в кремлевской стене (после недавнего обвала).
Внизу, в сумраке, чадит костер. Рыбаки копошатся у самой воды. Не Волга, а великое стекло, отражающее вечернее небо, - тихо, тихо. Днем здесь толпятся бурлаки, коноводы, крючники. Проходят струги с товарами по воде, парусные ялики. Вечером слышны всплеск рыбы и грустные песни бурлаков, по-настоящему чувствующих только на отдыхе всю красоту могучей реки, все величие мира... Днем бурлак слеп и нем, бечева тянет из него жилы, затемняет голову - до песен ли, когда потом поливаешь путь свой? И до красоты ли?
Быстро сгущался вечерний мрак. Софрон решил выждать, когда еще больше стемнеет и на берегу угомонится народ. Во что бы то ни стало сегодня нужно перебраться на заволжскую сторону.
Вдруг совсем недалеко на тропинке среди кустарников, уходящих вверх до самой Ивановской башни, послышались осторожные шаги и тихие голоса.
Софрон притаился. Притаились и те, кто крался в кустарниках. Вдруг совсем рядом раздался тихий, хорошо знакомый голос:
– Он должен быть здесь...
– Филипп?!
– так же тихо спросил Софрон.
– Мы.
Давно не виделись два друга: богатырь Софрон и тщедушный Филька. Хотя один был и раскольщик, а другой - православный, церковник, однако обнялись они, как родные братья. Одна забота всех единит, одна печаль, и забывают люди не только то, что они разной веры, но и то, что они на разных языках говорят. С одного взгляда понимают друг друга и загораются все одним огнем ненависти против угнетателей-бар. Филька слезу пустил от радости. Наконец-то исполнилось его горячее желание - освободить товарища от цепей! Стоявший немного поодаль Демид сказал озабоченно:
– Ребята, поторопитесь. Облавы не было бы...
– Этого не бойся, - указал Филька на Демида, - свой человек, с Керженца. Самый мой друг...
– Пошли!
– скомандовал Демид, подозрительно оглядывая кустарники.
Прохладило от расселин, по которым сбегали ручьи с горы к Волге. Пахло гарью, приносимой ветерком с берега, от костров. Стрекотали где-то кузнечики.
– Туда!
– махнул Филька рукою по направлению к Оке.
– Нора там у нас под собором Благовещения. Айда кустами!