Питирим
Шрифт:
– Холодно, студено, атаман...
– съежившись в своем кафтане, пробормотал Истомин.
– Надобно о теплой одежде позаботиться...
– Господь бог не оставит нас, горемычных, - отозвался поп.
– Что за жизнь наша?
– тоскливо проговорил один из ватажников.
– Ни жены своей не видишь, ни детушек. И что с ними там, на деревне? Живы ли они? И что думают они обо мне, злосчастном?! Побираются, чай?!
На его слова никто не отозвался, только лица у всех стали еще более угрюмыми, суровыми.
Один Софрон проговорил строго:
– Полно горевать, лишнее! От того лучше не будет.
Старик остановился у высокой сосны, указал на нее рукой.
– Вот она, эта сосна, растет. Повесили на ей вольные люди разиновские одного боярина. Лютый был холоп царев тот боярин. Заслужить хотел любовь цареву. Стал губить мужиков за двуперстие и неприятие посылаемых книг и икон. Пришел час - повесили его. Царь и распорядился тогда разыскать эту сосну и порубить. Заявились палачи... давай божье творение подсекать. Хлоп раз, хлоп два, хлоп три! Рубили два дня и две ночи. Срубят сосну, не успеют оглянуться, - а она опять выросла. Срубят опять, - она вырастает вновь. Рубили-рубили, замаялись и ушли. Вот она и растет. Она самая.
Старик нежно погладил ствол.
Софрон взглянул на дерево. Высокое, гордо покачивает своей косматой верхушкой, цепляясь за белые комья облаков. Толщина - около полуторы сажени в обхвате. Зеленые, пухлые лапы восьмиконечным колючим крестом раскинулись над головой. Пестреют врезанные в ствол медные образки, крестики, складни... Казалось, дерево живет, - не иконки это на нем, а застывшие молитвы, слезы и проклятия "подлых людей", скрывающихся в лесах.
– А зовут ее "крестовая сосна", - продолжал старик.
– Вся в крестах она в мужицких. А что такое крест? Известно всем. Это наша горькая доля, наше мучение. Вот за то мы ее и любим, и паломничаем сюда... Горе наше в ней, в ее стволу.
Софрон, сдвинув брови, взял нож и вырезал на сосне кривую саблю.
– Это наша метка... здесь будет наш стан. Разобьем шатры тут, выкопаем пещеры.
Все с ним согласились. Многим было удивительно, какое понятие имеет человек о "красоте божьего мира". Главное, и Макарий отсюда виден, с его зубчатыми стенами, и башни, и поля, горы, леса, Волга. И память о Степане Разине. Выбора лучше не придумаешь.
– Как сосна, так и наш брат, - весело сказал он товарищам.
– Ее рубят - она вырастает. Так и с нами: нас убьют, казнят, - другие на наше место появятся... Поняли? Никуда отсюда мы не пойдем. Это наше место и есть. Тут мы и будем сторожить Питирима.
И все опять с ним согласились, а беглый поп, вскочив на пень, как галка, воскликнул что было мочи:
– Рази их, подобно архистратигу Михаилу!
На лице его выступила злоба. Это всем понравилось, и поэтому стали его все со вниманием слушать. Отец Карп принялся ругать царя.
– Хищник, ограбитель, озлобитель! На пиру его иродовом едят людей, пиют кровь их да слезы, пиют кровавые труды человеческие, а бедных крестьян своих немилосердно мучат. Им до пресыщения всего довольно, а крестьянам и укруха хлеба худого недостает. Сии объедаются, а те алчут. Сии упиваются, веселятся, а те плачут на правежах... Хорош царь!
Истомин за косичку попа дернул, а тот ни с того, ни с сего обернулся и сказал:
– Дай мне, господи, сто рублев покрыть нужду мою горькую!
– Пойди в Макарьев, зарежь купца, - вот те и монеты, только бороды не трогай... Царю оставь. Они с Питиримкой сто рублей за нее сдерут. На корабли...
Захохотали ватажники. Над волжскими водами заскакало эхо, грохоча, как воплотившаяся в жизнь давнишняя буйная мечта беглых. И вдруг все смолкли - забрезжило в уме у каждого что-то радостное и загадочное, как белый парус в синей дали волн. Кто там под парусом? Неизвестно. Что сулит он? Тоже. Однако глаз от него не оторвешь. Так и эта мысль волнует теперь всех.
– Час приближается, - сказал Софрон.
– Здесь, именно здесь, пойдут питиримовские струги. Здесь станем в засаде.
Все беспокойно и озабоченно взглянули вверх на реку. Там было зловеще тихо и пустынно. Сосна крестовая со значением, а за ней сыр-бор дремучий на многие растянулся версты. На случай поражения есть куда животы упрятать от гибели. Об этом тоже не забывали подумать.
– Ратные люди вольные, место это отныне наше. Здесь мы будем караулить Питиримовы струги. Здесь же и опустим, после казни, в водяную епархию его преосвященство.
Антошка Истомин подбросил в воздухе кистень. Повертелся со свистом кистень наверху и шлепнулся вновь ему в руку:
– Подползу к епископу да кистенем его по гриве!
– Какой Ягорий храбрый объявился!
– засмеялся Филатка, отойдя от Антошки. Тот сверкнул белками:
– Душно, Филатка! Дай хоть тебя поглажу... испробую. Снизойди!
Филатка отступил еще несколько шагов назад. Все рассмеялись. Улыбнулся и Софрон, покачав головой.
– Храбростию не кичись. Нужен разум.
Солдат Чесалов и другие вязали узлы с добром, набранным раньше в боях и позавчера в одной вотчине, и по церквам. Тут были и мундиры гвардейских капралов, побитых и брошенных в Волгу, и монашеские рясы, и церковная утварь, кресты и ризы от икон, золото и серебро, и купецкие кафтаны, и товары, отбитые у макарьевских торговых людей, было и оружие и даже книги. Атаман хранил их для себя. Всякую свободную минуту он читал.
Много хлопот причиняло это богатство ватаге. Отца Карпа пришлось отставить. Стяжал два креста и привязал их на ремешке под рубахой у чресел, опоганив кресты. Солдат Чесалов рассвирепел так, что едва не утопил батьку под Работками. Насилу откачали убогого. Антошка Истомин спас попа. Когда отец Карп пришел в себя, выдрали его сообща на отмели с приговорками и велели клятву дать всем решительно товарищам, что больше не польстится ни на что, не будет красть у своих.
Софрон в хранители богатства назначил солдата Чесалова.
– У этого - не забалуешь. Зубами скрежещет, когда близко кто-нибудь подойдет, не то что.
Ватага численностью своею росла не по дням, а по часам. Все новые и новые люди приставали к ней. Теперь уже считали более двухсот. Не легко Софрону было с ватагой. Не позволял он пьянство, - ворчали многие. Он говорил:
– Надо любить умеренные пиры, какие у благорассудных римлян были в обыкновении. На пиру приятнее человек не пьяный, а в добрых делах - не беззаконный.