Питирим
Шрифт:
– Корабельные леса приказано готовить, но работники, конные и пешие, упорны стали к найму, не идут, разбегаются.
– Как не бежать!
– окружив себя дымом, вступил в разговор Нестеров. В Адмиралтействе в строении кораблей и то произошла остановка. Не дают хлеба достаточно и денег мастеровым и рабочим. Вот плотники и бегут. Даром работать не желают.
– Оно так и идет, - вздохнул Пушников, - царь сказал сенату: "Немедля потщиться в купецком деле лутший порядок сделать", а где оное видно?
– Царь велел развивать
Нестеров зло усмехнулся.
– Попы следствие ведут, к ним и обращайся. Обер-ландрихтера отставили от судейного дела, вот и жди. Расколы ищут во всем и к каждому делу приписывают раскол. Все дела засорили поисками раскола. Царь и в самом деле подумает, что единственные преступники здесь - раскольники, а Питирим - единственный рачитель о государствия благополучии. А мы, судьи, так себе, ушами хлопаем...
Тут дьяк Иван подтолкнул Нестерова, тихо, с двусмысленной улыбкой, сказав:
– Батюшка государь, небось, все знает и раскол ставится в вину не попусту, а со значением... Лучше бы нам с тобою о том помолчать.
– Друзья, похвально ли это!
– растерянно спросил Нестеров присутствующих.
Все нахмурились, промолчали.
Нестеров продолжал, осмотрев гостей прищуренными глазами:
– Правильно сказал однажды Остерман голландскому резиденту Деби: "У нас нет ни одного человека, который бы понимал торговое дело".
Пушников вздохнул:
– Правильно, да не совсем.
– Люди есть, - тихо отозвался Олисов, - как не быть.
– Плутовства только много, вот о чем я и хотел сказать, - смело продолжал Пушников.
– Вот в чем суть.
– Чего уж тут!
– перебил его, раздувая ноздри от негодования, Олисов.
– Креста на людях нет. Вымышленные подряды какие-то подсовывают в Питербурхе. Нас, нижегородских торговых людей, забывают. А может ли у нас, в Нижнем, такая вещь произойти? Никогда.
– Наипаче среди ревнителей древлего благочестия, - вставил свое слово и Нестеров.
Купцы оглянулись. Пушников погрозил пальцем Нестерову:
– Смотри, смотри, Стефан Абрамыч. Не припутывай.
– А что, неправда? Раскольники - народ честный. Сам царь за них заступался. Вспомните Денисовых. А бояться нечего здесь, все свои.
– Этого мы не знаем, - громогласно перебил Нестерова Олисов.
– А вот нижегородского купца хорошо мы знаем. Никогда он не будет царя обманывать. Работу свою он ведет домовно и генерально. А питерские купцы вельможами избалованы, наплутано ими много. У нас тут не забалуешь. Все на виду, о каждом все доподлинно известно, ни от каких дел не укроешься. До баловства ли тут?
Купцы прыснули со смеху:
– Какое уж тут баловство!
Снова заиграли нестеровские глаза:
– Овчинников об этом вам расскажет. Он знает; недаром в яме посидел. А вот и сам он заявился. Легкий на помине!
В комнату робко вошел недавно освобожденный из-под Духовного приказа купец Овчинников. Невысокого роста, рыжий, курчавый, с испуганными глазами. Мягко подошел он к сидевшим и низко всем поклонился.
– О тебе разговор, батя...
– засмеялся Нестеров.
– Сочувствуют тебе.
– Полноте, Стефан Абрамыч, чего мне сочувствовать?
– смутился Овчинников.
– Мне хорошо.
– Две лавки получил в гостином дворе. Плохо ли, - с нескрываемым злорадством проговорил Калмовский.
– Это не то, что мы: разорили - так будто и надо.
– Проси и ты у епископа. Пускай посадит в яму, а потом лавки даст. Он богатый, может...
– засмеялся Нестеров.
– А что тебя разорили - дело небольшое. То ли бывает у нас! В Москве у Шустовых фискалы по приказанию царя заграбастали из-под полов и из-под сводов дома и вовсе четыре пуда червонцев, да китайского золота, да старых московских серебряных монет сто шесть пудов. Вот это разорили!
Пушников солидно кашлянул:
– Не надо прятать. Государь зря не обидит.
Овчинников, видимо, довольный тем, что о нем забыли, сел в уголке у окна, посматривая на волю. Нестеров не оставлял его в покое.
– Ты чего же там? Молви слово.
– Что нам молвить! Чай, известно: тело государево, душа божья. Скорбная улыбка заиграла на лице Овчинникова.
В это время в комнату вошел Волынский, за ним отец Паисий, а позади них шесть дюжих солдат - все с подносами, а на подносах кувшины с вином, бокалы, жареная птица, разварная рыба, баранина, яблоки и многое другое. Гости чинно приподнялись, посторонились. Волынский, слегка хмельной, в расстегнутом камзоле, суетился около солдат и, обернувшись, пошутил:
– Вы, того... Располагайтесь в моем доме, как Авраам в раю. Видите, сам за вами ухаживаю. При его святейшестве, епископе, не пришлось бы нам с вами таково домовито, толстотрапезно с принятием родниковой кремлевской водички повеселиться. Все мы простые, грешные люди, где нам в святости соперничать с его святейшеством! Рассаживайтесь смелее за стол, не робейте!
Наконец, уселись вокруг стола. Иван Михайлович сбросил камзол и остался в одной рубашке. Дьяк Иван косматою рукою наполнил чарки:
– Отец Паисий, провозгласи за его величество государя Петра Алексеевича...
– отдуваясь и рыгая, проговорил дьяк Иван.
Все встали, подняли свои чарки.
Отец Паисий нараспев провозгласил:
– За здравие его величества, многомудрого, достохвального, всемилостивого великого государя нашего императора Петра Алексеевича восприимем оную первую чашу!
С великим усердием и подобострастием все опрокинули в рот наполненные вином чарки.
Сели. Принялись за еду, сохраняя приличное сему моменту благопристойное молчание. Только слышалось звяканье посуды, чмоканье, жевание и умилительные вздохи.